Внезапно потеряв мысль, он глухо, сжав губы, замычал от ощущения все усиливающейся боли где-то в животе и, скосив глаза, увидел Александра и обрадовался.
— Садись, садись, — повторил он, — я тебе хочу один такой забавный случай рассказать, Сашка. Ты знаешь, когда я его вспоминаю, так мне всегда весело становится, до чего я везучий человек. На мне можно интереснейшие проблемы изучать, вот как. Да садись же ты, неужели у тебя полчаса времени не найдется?
Александр сел, все с большим вниманием присматриваясь к Васильеву, руки которого с давно не стриженными ногтями не шевелились и глаза были в тени; с ним что-то происходило, но Александр ничего пока не мог понять и молча ждал; кто-то с разухабистой песней прошел мимо по улице, и опять наступила тишина; взглянув в лицо Васильева, Александр вдруг совершенно неожиданно понял, что тот боится остаться один, и эта почти случайная, но очень верная мысль еще больше удивила и насторожила его.
Это случилось под Белгородом и было похоже на отвратительный сон; отчаянная атака под вечер, в ясный безветренный день, черный от дыма, тогда Васильеву было немногим более тридцати лет, позади оставалась жизнь, семья, два года войны, госпитали в Казани и Саратове. Когда наступающие цепи накрыл артиллерийский шквал, в густых клочьях разрывов взлетела в воздух земля, вывернулись бревна из землянок и стали падать люди; в общем гуле и грохоте стонов не было слышно. Васильев помнил поле с деревушкой на горизонте, с размашистым косогором на пути; на косогоре пересохшие от летней жары крошились степные травы. Во рту стояла горькая сухость и болело, гребень косогора все гуще обрастал всплесками взрывов, и грохот вытряхнул из Васильева все, кроме одной мысли: добежать до косогора и хоть на минутку прилечь и почувствовать себя в безопасности. Он не успел какой-то секунды: прямо перед ним вывернуло дымящуюся землю, и у него не хватило времени даже упасть, его ударило грохотом и гарью, опрокинуло навзничь, земля осела на него со свистом и воем и раздавила его. Боли сначала не было, он ее не почувствовал, он просто распался в пыль и смешался со смрадной землей и уже потом увидел себя сверху, там нога, там рука; он удивленно поднял голову, показавшуюся ему до безобразности большой, обеими руками и стал сшивать ее, и было не больно.
Он собрал себя по частям деловито и сосредоточенно, проверил, крепко ли держится пришитая рука, нашел вещевой мешок, прилег рядом с ним и заснул; ему снилось, что лежит он в теплой и влажной постели и сверху на нем лежит нечто плотное, пахнущее свежей кровью, и давит, давит… «Кровь…» — подумал он, не в силах проснуться.
Кто-то рядом:
— Хлопцы! Белгород наш!
Он силился открыть глаза и, наконец, увидел мелькавшие мимо сапоги, много сапог, он лежал неловко, боком, и было очень жарко, и не хватало воздуха; кто-то наклонился над ним, он почувствовал тень на лице.
— Пойдем.
— Куда?
Он по-прежнему силился открыть залитые густой и плотной массой глаза, и от этого где-то под черепом вспыхнула и загорелась, разливаясь, боль, и он мучительно стиснул зубы…
— Да вставай же, капитан, вставай, вставай…
И Васильев увидел вдруг, что лежит почти засыпанный землей, увидел сквозь потекшие непроизвольно слезы заходящее солнце — он лежал неловко, боком, подвернув под себя ноги, и на уровне его глаз полз огромный блестящий жук, осыпая черными мохнатыми лапами измельченную в тонкий прах землю.