— Иван, — прошептала она едва слышно и, словно защищая себя, отодвинувшись неловким движением, обессиленно привалилась спиной к кирпичной кладке дома.
— Как я потом смеялся, Сашка, — сказал Васильев. — Сам уж перепугался себя, хочу остановиться и не могу, разрывает меня всего изнутри…
Александр медленно отвернулся, встал и отошел к окну; он в первый раз почувствовал, что этот человек с оплывшим лицом и вспухшими глазами может быть страшным, до холода в груди чужим; пригнувшись, Александр подставил голову ветру.
— Она поверила, Сашка, всему, что ей сообщили, да ведь и ее нечего винить, она о детях думала, — сказал Васильев, и опять наступило молчание; издалека, словно из-под земли, донеслось конское ржание, и Васильев, как автомат, вытолкнул из себя:
— Слышишь, главного инженера откуда-то несет, его конь, по голосу узнаю. Скотина бессловесная, а конюшню знает, тоже привыкает к дому.
Впервые за вечер он тяжело заворочался, помогая себе руками, поднялся и, шлепая босыми ногами, прошел к шкафчику, достал стакан и бутылку.
— Не надо, Павлыч, — попросил Александр, оглядываясь и быстро подходя к нему; теперь они стояли друг против друга; Васильев покосился, помедлил и стал наливать.
— Слушай, это же ни в какие ворота не лезет. Выпил, и хватит, что же ты насильно глушишь?
— Милый ты мой, хороший, я тебя люблю, Сашка, — сказал Васильев, — но ты мне не мешай, не надо. Мне нельзя мешать, я всегда считал тебя умным парнем. Будь здоров, я за тебя хочу выпить. — Он запрокинул голову, и Александр видел, как двигается его кадык.
— Хорошо… Выпьешь? — спросил Васильев. — А впрочем, черт с тобой, не надо тебе привыкать к этой дряни, ничего доброго не будет, — он поставил на стол бутылку, отодвинул стакан и вытер губы, с пьяным, насмешливым прищуром все время следя за Александром.
— О чем думаешь? — спросил Васильев, стараясь говорить спокойно, и, не дожидаясь ответа, лег, заскрипев пружинами кровати. — Пора спать, Сашка, иди, иди, спать хочу. Вот еще немного глотну…
— Знаешь, Павлыч, если ты сам не остановишься, позову ребят, свяжем.
— Почему?
— Я не позволю тебе заниматься самоубийством. Не дам, Павлыч, нельзя тебе.
Васильев видел, как Александр взял бутылку за горлышко и выбросил ее в окно, в последний момент он хотел остановить, но тело словно прикипело к кровати, налилось немыслимой тяжестью, жидким свинцом, и стали гореть ноги.
— Мерзавец ты, Сашка! — сказал он хрипло. — Что же ты чужим добром швыряешься, нехорошо.
От его голоса Александр хищно, как звереныш, оскалился:
— Брось! Ты что задумал? Я только сейчас понял, что ты задумал. Сжечь себя — и готово? А мне как? Жить, я спрашиваю, как?
Васильев неловко запрокинул голову.
— Это к тебе не относится, — он длинно, нескладно выругался. — Ты живи, отчего тебе не жить? — он поморщился, стараясь сохранить лицо спокойным и не выдать той боли, что все сильнее начинала жечь грудь снизу, от живота (чтобы ослабить боль и привыкнуть, он положил на саднившее место руки, и боль слегка затихла). — Удивительно, — сказал он больше самому себе, — я сегодня прорву выпил, как говорит Раскладушкин, а голова совершенно ясная. Можно подумать, мимо себя лил. Так пронзительно вижу все, самое интересное, Сашка, кажется, только сейчас увидел и узнал. Ну ясно, меня обидели, поступили нехорошо со мной, ты смеяться будешь. Дело в том, что я уже не могу и никогда не мог вернуться назад, ты понимаешь, назад к себе, я другой смысл жизни узнал, вот в чем дело!
— Узнал и живи, зачем же себя калечишь?
— Рад бы, грехи не пускают, Сашка. Не перебивай меня, времени мало. Я знаю, подлость над собой делаю, и другим плохо, а удержаться не умею, хочу и не умею, тянет меня в это дело.
Он все старался казаться спокойным, и словно не о себе говорил, издалека, и в то же время ни на секунду не упускал разраставшейся боли; он все время словно чего-то ждал, ждал холодно и бесстрастно, и, когда наступил этот момент (он почувствовал его безошибочно, сразу забыв и Александра и всю свою жизнь, потому что это было больше, и непонятнее, и могущественнее, чем и сама жизнь, и тысяча жизней, и весь мир), он в первый момент испугался, и по всему лицу сразу проступил пот; еще оставался какой-то узкий и пронзительный луч в надвинувшемся мраке. Он вдруг понял, почему случилась такая ночь и почему перед ним все время было лицо Александра (он подумал о нем из странной удаленности и равнодушно), и опять сразу забыл, еще нужно было сделать самое главное — вытерпеть до конца.