Чувствуя растущую после напряжения слабость, Александр потянулся за папиросами и краем глаза заметил растянутые в улыбке губы Васильева, странно побелевшие глаза, услышал медленный шепот:
— Все равно теперь поздно, я сегодня выпил почти полтора литра, чистого…
Васильев оборвал на полуслове, коротко и жадно вздохнул, болезненно прислушиваясь к растущей во всем теле скованности, боль разгоралась и под сердцем, и воздуха уже не хватало, воздух стал теплым и густым, и его словно надо было жевать, и он, не замечая, все время шевелил языком и губами, и потом, он все время думал о том, что в груди пусто, мучительно пусто, и старался вздохнуть поглубже. Грудь его, высоко и уродливо приподнятая, дергалась; вот она еще больше поднялась и опала, и губы сразу сделались неподвижными и стали быстро чернеть.
Попытавшись приподнять его за плечи, Александр тут же опустил его на место, рванул на нем ворот рубахи, беспомощно оглянулся. Он знал, что значили эти угольные пятна, и выскочил на улицу как ошалелый.
Рука Васильева шевельнулась, бессильно свесилась с кровати, и потом уже не было никакого движения, в комнате пахло выдыхавшимся спиртом, табаком, и от горевшего света запах этот казался сильнее.
И как раз в это время какой-то посторонний шум разбудил Головина, спавшего по привычке всегда чутко. В комнате начинало светать, кто-то барабанил в дверь дома на противоположной стороне улицы с такой силой, что разносилось по всему поселку. Торопливо накинув на себя одежду, Головин вышел на крыльцо, напротив жил главный врач больницы, вероятно, у кого-нибудь произошло несчастье. Было тихо. От докторского дома наискосок через улицу пробежали двое: высокий и чуть пониже, толстый, Головин крикнул им вслед, что случилось, но никто из них не отозвался, и он, постояв, решил вернуться домой.
По обе стороны узкой дороги стояла мокрая, черная тайга; два дня назад началось внезапное потепление, юго-восточный ветер нанес дождей, и все сразу раскисло, дороги стали проваливаться; в защищенных от ветра местах держались густые, едкие туманы, и сопки были второй день в низких, набрякших тучах; стекла кабины сек мелкий, спорый дождь, колеса вертелись на одном месте, выбрасывая фонтаны жидкой грязи, и Александр, попытавшись выехать на первой скорости, плавно и ритмично посылая машину вперед, наконец, оставил эту попытку, откинулся на спинку сиденья, достал папиросы и закурил, наблюдая, как сбегают по всей поверхности стекла потоки воды.
— Готово, сели теперь к черту, — сказал он, коротко взглянув на Галинку. — Ну кто в такую погоду лес возит?
Галинка засмеялась и, откровенно поддразнивая, шевельнула плечами; глядя на раздосадованного шофера, она весело щурилась, ее забавляло смущение Александра, когда она на поворотах приваливалась как бы невзначай вплотную к нему, и он жался в другую сторону, к дверце, и делал равнодушное, застывшее лицо. Она была старше всего на пять лет, была вызывающе красива, и его равнодушие злило ее; поначалу он и в самом деле как-то не замечал зеленоглазую, озорную, тонкую в кости приемщицу и, оказавшись наедине с ней под дождем посредине дороги, не знал, как себя вести, и молодая приемщица, искоса наблюдая за ним, едва сдерживала смех.
— И чего, спрашивается? — бросил он в сердцах. — Чему радуешься?
— А чего грустить? Такой замечательный парень рядом…
Пряча улыбку, он выскочил из кабины, попробовал подложить под колеса ветки, но тяжело груженная машина оседала все глубже, и, вконец измучившись, он выключил мотор; сразу стал слышен настойчивый шум дождя, низкий монотонный гул осенней тайги. Полуприкрыв глаза густыми ресницами, Галинка придвинулась ближе к Александру, и тот почувствовал, как горячеет плечо; повернув к ней голову, он встретил ее ждущий, с тихой искринкой взгляд и, невольно понижая голос, спросил:
— Что?
— Ничего, Сашка, на тебя даже посмотреть нельзя, что ли?
— А все же?
— Как тебе сказать…
— Слушай, — спросил он с простодушным удивлением, — зачем ты меня всегда дразнишь?
Она молчала, лишь чуть-чуть приоткрыла губы.
— Перестань, — попросил он, чувствуя нелепость своей просьбы и внутренне закипая.
Галинка по-прежнему смотрела на него, смотрела не отрываясь; под глазами у нее были тени, черная прядь волос выбилась из-под небрежно повязанного платка.