Простое накопление впечатлений, знаний, насыщение себя информацией еще не делает человека художником. Истинный художник не тот, кто много знает, ибо всякое «много» всегда относительно, условно. Карлик, влезший на плечи великана, как сказал Гейне, видит даже дальше и следовательно чуть «больше» великана. Но… Но в карлике «нет биения гигантского сердца», и потому он не способен ничем обогатить мир, пережить и одухотворить увиденное.
В неопубликованном фрагменте «Страницы автобиографии» — снова цепочка воспоминаний — Проскурин, оценивая впечатления юности (1943–1946), писал о стихии народной жизни, невольно «учившей» и его многому:
«Все эти годы — работа, работа, работа. Крестьянская, когда не считают времени и сил, и все-таки по вечерам — песни и гармошка. А с самого начала, когда немцы были разбиты на Курской дуге и мы вернулись в поселок, жили в немецких землянках… Вокруг брошенные мины, снаряды, разбитые танки, гранаты, на десятки километров минные поля и ряды колючей проволоки, в кустах, в зарослях находили трупы немцев и стаскивали с них сапоги — крепкие, кованые — на пять лет потом хватало… А на солдатских, широких, на весь орудийный расчет, нарах отходила бабушка Настя, мать матери, она умирала от живота, чего-то съела невпопад, и истощенный организм не смог пересилить расстройства. Ее отпаивали травами, настоем сушеных метелок конского щавеля, но ничего не помогло. А наши войска все шли и шли, к Днепру, на Киев, и я только недавно, через два десятка лет, понял скорбную торжественность и величие того времени. А тогда, несмотря ни на что, была радость, радость освобождения, радость от возможности спокойно спать, ходить, не скрываясь, дышать и смотреть в небо без страха».
Что рождали подобные впечатления в душе пятнадцати-семнадцатилетнего юноши?
Если говорить о главном моменте внутренней биографии Петра Проскурина в эти годы, то он и состоял в затянувшейся, мучительно-сложной попытке осознать себя через судьбу народа, «определиться в событиях», опираясь на впечатления реальной жизни.
Стихи тех лет — а их за неимением бумаги будущий писатель писал на иллюстрациях Г. Доре к Библии — утеряны, забыты. Но чем иным, если не эпизодом внутренней биографии, фрагментом ритмически организованной исповеди, навеянной, конечно, по-ученически тщательно усвоенными «Словом о полку Игореве» и гоголевскими монологами о Руси, является одно из лирических отступлений в первом романе Проскурина «Глубокие раны». Слишком тонка, «прозрачна» здесь перегородка между литературой и дневником… Слова горят трепетным светом юной души. «Огонек» мысли колеблется на ветру, но он упрям, дерзновенен…
«Русь! Вздыбилась ты, огромная и неоглядная, заслонила истерзанной грудью Вселенную, и заалели снега твои от крови, поредели леса твои от пламени…
Неисчерпаемыми оказались силы твои. Скажи, Русь, как назвать тебя? Несгорающим факелом, осветившим жизнь человечеству на многие годы вперед? Страдалицей? Героиней? Ты и то, и другое, и третье, Русь!
Похожа ты на звенящий полет стрелы, на шелест знамен. Но стонут дочери твои, угоняемые на чужбину, и падают сыновья твои, раскидывая руки, мутнея взглядами, падают, чтобы никогда не встать. И, очевидно, поэтому перепоясалась ты, Русь, по белому снежному платью трауром многочисленных пепелищ…»
Все мы, в известном смысле, живем на содержании юности… Это юношеское стремление увидеть сразу всю Россию, научиться мыслить о судьбах народных — не в нем ли истоки главных свершений писателя?
..После службы в Советской Армии, где Петр Проскурин по-прежнему продолжал писать стихи, он решил по вербовке уехать на Дальний Восток. Здесь — на Камчатке — он и проработал три с половиной года — лесорубом, сплавщиком леса, шофером, плотником. Пылкое юношеское воображение, искавшее жизненной опоры в своем «полете», пробуждающийся талант художника неожиданно обрели в Камчатке, в сопках Приамурья, в порожистых реках, близком океане, в нелегком, граничащем с подвигом труде рабочих желанную «фактуру», достоверный фон. Для чего? Для достоверного, отнюдь не бесплотного воплощения самых обобщенных мыслей о Родине, ее исторических судьбах.
«Мы возвращались со сплава к месту постоянной работы уже осенью, — вспоминал Петр Проскурин об одном из эпизодов своего житья-бытья на Камчатке. — Как-то мы остановились на ночь у невысокой безымянной сопки, и, пока суть да дело, четверо из нас решили взобраться наверх, посмотреть. Таких звучных красок, как в тот раз, я уже больше не встречал. В той стороне, где стояла вечерняя заря, дымил вулкан, и дым его тяжелой, расплавленной тучей стоял неподвижно, он-то и придавал всем другим краскам особое свечение, и все было настолько прозрачно, что угадывались и казались издали необычайно хрупкими небольшие изломы сопок. Представляете, тончайший малиновый, розовый, лимонный, темно-красный цвета и черные снизу: четкие громады сопок со всех сторон. И тишина, совершенно фантастическая тишина. Того и гляди, появится какое-нибудь сказочное, неземное совершенно существо» («Страницы автобиографии»).