Перед ним разгорался закат, охватывая бугристые сопки, уходившие во все стороны выше и выше, самые дальние и высокие были в снегу. Справа парили гейзеры, по всей долине, рассекая тайгу, виднелись бесчисленные темные ленты проток. Краски вечера легли на долину, серый цвет у подножий сопок светлел к вершинам, сменялся веселым ликованием огня, и парившие гейзеры казались затухавшими кострами; ветреное небо раздвигало горизонты, и Александр в этой дикости, какой-то бесстыдной обнаженности невольно чувствовал себя лишним и даже убогим, его подавляли тишина, простор, необычные, почти звучавшие контрасты красок, он совершенно забыл о Васильеве, наблюдая, как все меняется на глазах, как темнеет тайга, и вершины сопок быстро угасают, и мягкий покой ощутимо оседает вокруг, и тишина становится все прозрачнее и звонче.
— Па-авлыч! — закричал он, не выдержав, размахивая свободной рукой. — Павлыч! О-о! Где ты там?
Ему отвечало эхо, многоголосое и оживленное: «А-ам! а-ам!», и тотчас с ближней протоки взлетела стая уток, затем донесся тревожный голос Васильева:
— Сейчас же спускайся, эй, альпинист! Черт тебя занес, голову смотри не сверни! Осторожней!
— Я тебя не вижу, старик! Где ты?
— Не балуй, Сашка… Ребенок… За сто километров в тайге не шутят, что мне потом делать с тобой?
— Иду, Павлыч, иду!
Вокруг, сразу в трех или четырех местах, прошумело: «У-у-у!» И потом в тайге что-то еще долго переворачивалось и укладывалось все медленнее и глуше, пока не затихло окончательно.
Они поужинали, крепкий чай остро припахивал дымом, и усталость была мягкой, приятной. Александру не хотелось спать; поджав ноги, он лежал на ворохе еловых лап и глядел в небо. Васильев молча курил; от костра шло густое тепло.
— Скажи, Павлыч, почему ночью больше всего думается? — вздохнув, спросил Александр.
— Гм… От безделья, вероятно. Лежишь… А что еще делать? Темно, ничего не мешает. Вот и начинаются мысли, которых днем не бывает.
— Люблю почему-то ночь, вся жизнь меняется.
— В твои годы естественно. А вот я — нет.
Заворочавшись, Александр сел, обхватив колени руками, покосился на освещенный пламенем костра почти отвесный каменный обрыв; обветренное лицо Васильева виделось резко. Потрескивал костер, слышалось усиленное тишиной журчание воды в ближней протоке; ночь была темной и безлунной, густой мрак подступал вплотную к костру; очевидно, в такие ночи на землю и выходит зло, нечто безликое и бесформенное, стелется по земле невидимым дымом, заползая в дома, смещая все представления и размеры; Александр подумал об этом вслух.
— Я тебя понимаю, — отозвался Васильев. — Много нехорошего пока и в самих людях. Не так уж надолго и приходят они на землю, должны бы добрее друг к другу относиться.
— Не о том я, Павлыч, не понял ты, я о большом зле. Живут, живут люди спокойно, друг к другу в гости приезжают, хорошие слова говорят. А потом начинают один другого убивать и калечить, только пыль столбом. — Зябко передернув плечами, Александр потер заслезившиеся от дыма глаза и замолчал; наверное, в такой глухомани, рядом с веселым костром не понять жестокости и явной неразумности. Васильев, глядя в костер, что-то тихонько напевал, какой-то один бесконечный мотив без слов, и сразу было видно, что ему хорошо и нет ему сейчас никакого дела ни до войны, ни до мальчишеских рассуждений Александра.
— С этой долиной, Сашка, связана одна из лучших историй, которые я когда-либо слышал, — сказал он, поправляя обгоревшие и опавшие в стороны от огня сучья. — Коряки рассказывают ее нараспев. Лет пять назад я ходил на сплав, у нас там был повар-коряк, безбородый такой человечек, как высушенный корешок, вот он и рассказывал по вечерам всякие вещи, со всех бригад приходили слушать.
— Расскажи, — попросил Александр, приподнимаясь на локоть и сонно моргая.
— Долгая история… Поздно, зарю проспим. Ты сегодня ахал весь день, а вот посмотришь еще, какие здесь зори.
Васильев стянул сапоги, придвинул к огню ноги, от насыревших портянок сразу заструился мутный парок.
— Да я так и не смогу рассказать, это надо коряком, вероятно, родиться. И вроде бы ничего особого и нет в этой истории — отец, сын и охотница-девушка… Корячка. А сын с отцом русские, даже дворяне. Они вроде бы поселились в этой долине еще в прошлом веке, после того как отец, молодой гвардейский офицер, застрелил свою жену и ее любовника, чуть ли не генерала. Сыну было всего два года, когда они здесь появились. Отец думал воспитать сынишку, чтобы тот и не знал о существовании женщины, тогда на земле еще могла быть такая возможность. Он объявил Веселые протоки своим владением, построил юрту, стал охотиться и торговать с американцами мехом и золотом, завтра я покажу тебе это место. Коряк называл офицера «большим господином», говорят, к нему сами приходили соболи — он, очевидно, их прикармливал. А потом случилось то, что всегда случается в таких историях: сын вырос, разумеется, встретил девушку-охотницу и ушел вместе с ней. Отец проклял его и умер, а у девушки родился сын-богатырь, он спасал людей от бед и врагов — видишь, как просто. А когда коряк рассказывал, то у него и ветер был, и деревья в тайге падали, и волки выли, и куда-то стада олешков неслись. Я слушал и всегда чувствовал, что где-то рядом край земли. Океан… Ну ладно, давай спать. Хватит. Подвинь немного в костер вон тот пенек и спи.