Стащив набухшие, тяжелые сапоги, Александр размотал старые портянки и, оставшись в одних носках, с наслаждением пошевелил пальцами ног.
— А чего он беспокоится, мне на работу только завтра с вечера. Почты, мам, не было?
— Газеты… Мишка заходил к тебе с утра.
— Анищенко?
— Да, комсомольское собрание сегодня у вас. Садись, остынет.
— Сейчас.
— Ешь, я постелю тебе, пока поспи немного до собрания.
— Не надо. Эх, мам, какие мы видели места! Я расскажу потом — век не забудешь, сказка… А что у тебя, борщ? Горчицы нет?
Она глядела на него, на то, как он ест, и, улыбаясь про себя, думала, что ничего он не расскажет, забудет, а если и расскажет, то не ей, такова, очевидно, жизнь, и тут ничего не попишешь.
— На второе у меня оленина, — сказала Нина Федоровна, тихонько и привычно покашливая. — Хотела пельмени сделать, да больно мясо попалось жесткое. Пока дошла, все расхватали.
Забежав после работы к Васильеву домой, Александр сразу понял, что тот не в духе: сидя у окна, Васильев чинил спецовку, и Александр, покурив и понаблюдав, хотел было уже уходить, но Васильев остановил его.
— Погоди, — пробормотал он, перекусил нитку и стащил с себя неуклюжие очки, делавшие его непривычно добрым и старым. — Вечно ты куда-то несешься. Взгляни на себя, один нос остался.
— Не заедайся, Павлыч. Нет, я уж лучше пойду, да и есть хочу, живот подводит.
— Погоди, говорю, ишь ощетинился. На рыбалку завтра хочешь?
— Нет, некогда.
— Жалко. А я думал на зорьке побродить. Или у тебя другой улов: золотая рыбка, серебряный хвост?
У Александра начинали сжиматься губы — первый признак близившейся вспышки, и Васильев примирительно предложил:
— Закурим?
Взяв кисет, он медленно свернул самокрутку, изредка поглядывая на Александра и посмеиваясь про себя, в то же время обдумывая, как подступиться к довольно щекотливому разговору, о котором его уже несколько раз просила Нина Федоровна, пожалуй, зря он пообещал ей, от этого толку мало бывает.
— Так, значит, решительно отказываешься на рыбалку поехать? — спросил он, лишь бы как-нибудь начать, и Александр, пожевывая мундштук папиросы, засмеялся.
— Все равно из себя не выведешь, хоть ты и дока по этой части.
— Куда нам, — смиренно проговорил Васильев, ощупывая заплату на брюках. — Мы теперь не маленькие, ложку сами ко рту носим, лес самостоятельно возим и даже самостоятельно к бабам бегаем.
Александр смял окурок в тарелке, служившей пепельницей.
— А что, тебя приглашать надо за проводника? — спросил он с некоторой досадой, и Васильев, не ответив, прошелся по комнате; привалившись к книжной полке плечом, Александр ждал.
— Ничего не скажешь — вымахал в полверсты, — сказал Васильев. — А я тебя вот такого знаю, — показал он рукой с метр от пола, — с восьми лет, ты тогда плохо рос, в последнее время подпрыгнул. Помню, как-то осенью приходишь в материнских валенках, под носом красно — морозцы ударили первые. Я на охоту как раз собирался, ружье у порога стояло. Ты меня дедом звал. «Ты куда, — спрашиваешь, — дед?» «На охоту, — говорю, — Сашка». Лет одиннадцать тебе было, я вот в том углу сидел. Не помнишь?
— Нет…
— Взял ты ружье и целишься в меня. «Застрелю тебя, дед», — говоришь. А мне любопытно стало. Ружье заряжено дробью на глухарей. Смеюсь, а сам боюсь шевельнуться. «Ты лучше в окно, — говорю, — ударь». Ты опустил его дулом в пол и спрашиваешь: можно, мол, в окно? «Можно», — говорю. Ты и тарарахнул, все стекла начисто вынес.
— Точно. Было, Павлыч, вспоминается.
— Все от матери тогда прятался, — засмеялся Васильев. — Уж она тебе всыпала, и мне досталось. Да, идет время…
— Идет… А ты все тот же, Павлыч. Сколько я помню, все такой же, не постарел, не помолодел. Как валун каменный. Зима, весна, лето — все одинаковый. Помнишь, ты меня рыбачить учил на Зеленом озере?
— Ты тогда чуть не утонул, шестом тебя подцепил в последний момент.
— Ага… Потом долго болело.
Теперь они сидели друг против друга, Васильев оживился, но Александр чувствовал, что он чего-то недоговаривает. «Волнуется старик, — отметил он про себя. — Неужели в самом деле из-за меня? Далась им Галинка, не ребенок ведь…» Непривычно хмуря лоб, он думал, что пора послать их всех куда подальше, и Васильев, словно почувствовав его состояние, положив ему руку на колено, тотчас убрал.
— Слушай, Сашка…
— Я давно слушаю.
Васильев выдвинул ящик стола, порылся в нем, достал толстый конверт и протянул Александру; стараясь догадаться, тот взвесил его на ладони.