Они, конечно, пошли вдвоем; Ирина помнила дорогу — по сторонам были впритык навалены старые штабеля полусгнившего леса.
Они свернули в тайгу, минули вырубки и вошли в чащу; мягкий глубокий мох, валежины, сумрак, все это окружало их со всех сторон, и еще были толстые, обросшие мхом деревья, бородатые пни, коряги; детские глаза узнавали в них свой сказочный мир. Она называла деревья, травы — Александр слушал, раскрыв рот; она уверенно вела его по тайге. Отец часто брал Ирину с собой, рассказывал о жизни леса, и она хорошо помнила рассказы отца и про себя думала, что деревья тоже люди, большие и маленькие, только заколдованные.
Упала сверху еловая шишка — им показалось, что загрохотало по всей тайге. Потом они вышли на небольшую светлую полянку, которую тесно обступали громадные ели, недалеко тоненько пинькала синица; оба устали от долгой ходьбы, но, увидев заросли голубики, с веселыми криками набросились на крупную и прохладную ягоду. Ирина увлеклась настолько, что не заметила, когда исчез Александр. Глухо треснуло дерево, она поднялась и увидела, что осталась одна. Девочка оглянулась, запрокинула голову, острые вершины были далеко, и ей невольно вспомнился колодец в поселке, глубокий и темный, из которого пахло сырой землей, и стало холодно и неуютно, а ночью сюда может прийти медведь. Окликнув Александра раз, другой, Ирина присела на пенек, тихая до этого тайга полнилась теперь незнакомыми голосами и шорохами, и девочка почему-то вспомнила хмурую, сердитую прачку Авдотью, приходившую к ним недавно белить.
Ствол ели тихо, угрожающе гудел, потом раздался тяжелый вздох — точно ворочался кто-то большой и страшный. Девочка втянула голову в плечи, она была уверена, что деревья рассердились на нее, ведь это она привела сюда незнакомого мальчишку без разрешения, а он так плохо вел себя всю дорогу — сбивал палкой ветки, гонял белок. Отец учил ее быть маленькой хозяйкой большого-большого леса, он умел понимать деревья, умел слушать их. «Они самые верные, самые молчаливые, самые терпеливые наши друзья, ты их уважай, дочка», — вспомнились ей слова отца и его добрая улыбка, отец всегда улыбался, когда деревья трогал. А дома он редко улыбался, потому что в лесу ему было лучше.
Ирина прижалась щекой к стволу ели, кора, нагревшись за день на солнце, была твердой и теплой. «Ишь, гудит, сердится, — прошептала девочка и, вздохнув, поднялась с пенька. — Пойти еще поискать Сашку. Ох, эти мальчишки всегда натворят что-нибудь — как сюда приходить потом».
Она его увидела почти сразу за кустом шиповника: забравшись на корягу и пригнувшись, он вертел головой во все стороны, высматривая ее, а когда увидел, выпрямился как ни в чем не бывало и сердито спросил:
— Где ты потерялась? Какие девчонки глупые, вечно теряются.
— Это мальчишки глупые…
Поправляя растрепанные косички, она отвернулась, готовая заплакать от обиды.
— Рева-корова!
Она поглядела на него и не заплакала.
Они вернулись домой уже мирно, с полными ведерками; у Сашки были перепачканы голубикой губы и кончик носа, она ему не говорила об этом, и он никак не мог понять, отчего она все время смеется.
На противоположной стороне улицы был дом главного врача Игреньской больницы Ивана Никифоровича Журавина, одутловатого человека, вечно конфликтовавшего с районом и с облздравотделом из-за недостающего оборудования и недостатка врачей, а с руководством леспромхоза — по самым различным поводам и делам: из-за дров, профилактических осмотров рабочих, благоустройства территории вокруг больницы; человек он был добрый и как-то даже постоянно испуганный и, когда приходил к отцу требовать и спорить, упорно глядел куда-нибудь в угол; и теперь, вспоминая, Ирина думала, что он все-таки очень смешной человек, все уговаривает ее поступить в медицинский, показывает письма от дочери, которая послушалась его и теперь пишет, что не жалеет.
Комната, в которой Ирина находилась, раньше была родительской спальней; в углу стояла широкая деревянная кровать, что и при матери, та же медвежья шкура лежала на полу; в детстве Ирина любила играть на ней, зарываться в душный мех лицом.
Опустившись на колени, она тихонько, ласково, узнавая, погладила ее и подумала, что сегодня и отца почему-то долго нет, и вообще слишком грустно, и, поднявшись, пошла в свою комнату, включила свет и остановилась у зеркала. Конечно… Острые плечи, худая шея, ноги длиннющие.
— Ну и пусть, — сказала она со злостью, по-разному приоткрывая ворот блузки, примериваясь. И сразу иным стало лицо, легкая улыбка пробежала по губам, осветила мрачноватые глаза, густо затененные ресницами; Ирина с досадой отвернулась от зеркала. Куда там, далеко ей до Галинки. Девчонка… Последнее время он никакого внимания на нее не обращает; ведь он даже и не подозревает, что она знает каждый его шаг, знает его привычки и вкусы. С чаем он любит черный хлеб. Впрочем, что ему до этого? Он ведь ничего не знает, да и не нужно ему знать.