Осторожно попробовав воду ногой, Александр ахнул с наслаждением, попятился назад.
— Горяча… Смотри, Мишка, сваришься.
Тот с интересом, оценивающе оглядел Александра.
— Ерунда. У тебя и вариться нечему: кожа да кости, на голодном пайке ты сидишь, что ли?
Высоко поднимая ноги, он шагнул в воду, присел и, тотчас подскочив, плеснул на Александра, тот испуганно охнул, и вскоре они лежали в воде все трое, пыхтя, терли друг другу спины, чувствуя, как уходит усталость, и только Косачева слегка замутило под конец.
Ужинали оживленные, посвежевшие, ели много, и Александр стал с опаской посматривать на мешок с продуктами; вместе с усталостью прошел и сон. Александр беспокоился, чтобы в остальную часть пути не случилось бы какой-нибудь поломки, ведь помощи в таком случае ждать не приходилось, и мать осталась совершенно одна, и хотя перед отъездом она, конечно, уверяла, что все обойдется, но сейчас, неизвестно почему, он думал о ней все с большей тревогой, ясно представлял себе ее лицо с запавшими глазами, с нездоровым румянцем и думал, что нужно было отказаться и не ехать.
Рядом на нарах беспокойно устраивался на ночь Анищенко, и Александр, ничего не говоря, слегка отодвинулся; вой ветра над избушкой стал громче; теперь, когда слышался лишь плеск воды за перегородкой, особенно ощущалась сила разыгравшейся метели. Постепенно начинало казаться, что на свете нет больше ничего, кроме беспрерывно бушующего снежного океана, снега, ветра, тьмы, и больше ничего — ни земли, ни людей, только снег и ветер.
Анищенко встал покурить, сел к столу, с удовольствием выпустил густую струю дыма и, неловко почесывая зудевшее от серной воды тело, сказал:
— Знаете, ребята, почему ключ называется Сердечным?
— Чего тут знать, — отозвался Александр, — целительная вода для сердечников. Кажется, в «Северогорской правде» писали, что источник не совсем исследован пока.
— Ха! У тебя ни капли фантазии. Не обследован? — Анищенко говорил с превосходством взрослого человека. — Ничего вы, ребята, не знаете. Если хотите, расскажу, история что надо, такую не сразу выдумаешь.
Не дожидаясь согласия, он притушил папиросу, откинулся на спину и, глядя в потолок, сказал:
— В прошлом году встретился я с одним человеком, с охотником местным с Верховьев…
Не слушая, Александр думал о своем, о разговоре с Головиным, о Галинке; уехала, даже не попрощалась, говорят, с дороги прислала письмо матери. Сложная все-таки штука — жизнь, хочешь сделать что-нибудь — тысячи «нельзя»; может быть, в самом деле подготовиться и попытаться пробиться в институт? И Васильев то же говорит; вон ведь и помощь предлагал старик, если аккуратно вести, за глаза хватит, да еще если со стипендией… Обидел ведь его тогда, пусть он виду не подал, а все равно обиделся. Галинка уехала, и пусто, так пусто… Васильев, может, и прав по-своему, но ведь не каждый после десятилетки попадает в институт, многие остаются рабочими.
Он поймал себя на мысли, что никогда об этом не задумывался серьезно; опять же если поступить по совету Васильева, то как же быть с матерью, кому она нужна, кроме него, сына? Он поглядел на Косачева, заинтересованно слушавшего Анищенко. Тоже вот человек, подумал он, институт у него за плечами и Москва, а зачем-то его занесло сюда, слушает Мишку, о чем Мишка рассказать может? Какая-то любовь, зима, и январь с метелями, да нет, вроде бы ничего Мишка треплется, так бывает, наверное, что со звоном лопается от мороза лед на Игрень-реке, а сонные медведи сердито поворачиваются с боку на бок в своих берлогах, видят голодные сны и тихонько повизгивают. Пятьсот верст шел влюбленный парень по тайге в метель совсем один, а только напрасно сбивал он в кровь ноги и голодал, и так тоже бывает. А может, она испугалась его, он ведь любил ее по-настоящему, а у нее оказалось бедное сердце. Возможно, и это. Она сказала ему, что напрасно он пришел… Все возможно, только потом была минута тишины. Парень повернулся и вышел, и она выбежала вслед за ним.
«Погоди! Куда ты в ночь? Не хочешь переночевать — возьми что-нибудь в дорогу. Погоди, я вынесу тебе хлеба!»
Он не оглянулся, ему было нужно или все, или ничего, он не хотел подачек, и когда в предвечерней мгле исчезла его фигура, девушка почувствовала, как заныло ее сердце от тяжкого предчувствия, и стало ей одиноко и нехорошо, и она заметалась и стала звать его, но было поздно, он уже скрылся в метели, и были кругом один снег и мгла.