— Хватит тебе накручивать, — оборвал Александр, зевая. — Спать пора. Подумаешь, эстетика. А детей кто рожать будет?
— Ну, Галина Стрепетова не родит, сколько ты ни потей, — рассмеялся Анищенко, и Косачев, слушавший до сих пор с интересом все, о чем говорилось, чувствуя в теле теплую усталость от дороги, закрыл глаза, лениво думая, что любовь всегда была предметом искусства, и очень по-разному каждый из великих воплощал в теме любви свою боль и скорбь, и получались шедевры. Вспомнилась «Вирсавия» Рубенса, «Влюбленные» Пикассо. Еще мальчишкой Пикассо потряс его беспощадным реализмом чувства и условностью формы. Собственно, с той поры много улетело, и сейчас бы он не стал так по-детски восхищаться, сейчас он все больше начинал ценить материальность и простоту — уже подошвы очередного поколения оставляли от всяческих изысков лишь никому не нужную пыль; у всякого поколения, думал он, свои изыски и изломы, а истинное и вечное одно на всю историю человеческую с ее определенными и непреходящими ценностями красоты, совести и добра, и только тот, кто проникнет силой мысли в это нетленное святилище, оставляет неподвластные времени следы. Впрочем, какое отношение имеет к этому какая-то дикая, только что услышанная легенда? Совершенно никакого отношения, хотя повод для всего в жизни можно найти; сколько раз и раньше, словно бы ни с того ни с сего он, взвинченный, выходил на улицу, часто далеко за полночь, бродил по пустынным гулким набережным Москвы-реки; на рассветах первые лучи солнца золотили купола и бойницы Кремля, и оживали громады мостов, просторы улиц и площадей, он любил не похожие ни на что другое зори Москвы и однажды в такую пору забрел на Казанский вокзал.
Случилось какое-то особое настроение, потому что он всю ночь не спал и думал, что он совершенная бездарь, и никогда ничего ему не добиться, и взять к себе женщину он не может потому, что эгоист и, кроме себя, ничего не видит, а взять жену — значит поступиться чем-то, и он на это не способен.
«Я ведь исключительный, — издевался он над самим собою, — ведь я самое главное в мире, этакий новейший супермен духа, а в рестораны ходить люблю и к тем же женщинам чуть ли не каждый день таскаюсь, и вокруг все меньше людей», — говорил он себе, вдыхая густой, спертый воздух, и вокруг был гул голосов, плакали дети, морщинистый одноглазый старик с темным пятном кожаной повязки на лице разрывал темными и сильными руками сухую селедку, и единственный его глаз смотрел вокруг весело, с добрецой. Мужчина лет сорока с растрепанной русой головой спал, склонившись на потрепанный чемодан, чуть в стороне от него молоденькая лоточница заворачивала горячие пирожки в промасленную бумагу высокому, не отрывавшему от нее глаз и плутовато щурившемуся матросу. Но большинство спало, ноги, руки, лица, полуоткрытые рты, где-то в далеком углу назойливо и монотонно пиликала гармоника.
Косачев медленно шел по узкому проходу, и никто из многих сотен людей не обращал на него внимания. Здоровая баба с огромным чайником кипятка, сильно толкнув его локтем в бок, недовольно и подробно осмотрела, как нечто ненужное, и обозвала растяпой. И Косачев растерянно рассмеялся, этой жизни он не знал, здесь были свои неотложные заботы, и никому не было никакого дела до его метаний и поисков, до его утонченной души. В первый раз в жизни он смотрел на людей растерянно, и в голове назойливо вертелась мысль о какой-то иной жизни — многоголосой, большеглазой и незнакомой… Что он знает о ней, даже о такой, частицу которой увидел сейчас? Она и без него была и останется…
Вспоминая, Косачев лежал и слушал, как шумит тайга; его разморило, после холода было непривычно тепло, и глаза слипались. Пожалуй, впервые ему было хорошо и просто, и он, засыпая, повернулся к стене и задел коленом Александра, который тотчас слегка отодвинулся, приподнял голову и что-то спросил, но Косачев уже не слышал.
Александр поправил свернутую телогрейку под головой и закрыл слипавшиеся глаза, чувствуя себя безопасно и покойно оттого, что над головой была надежная крыша и рядом спали другие. Анищенко вон рассопелся, прямо как самовар, а в углу обросшая копотью борода из мха; он заметил ее уже в полусне, подумал, что она совсем настоящая, и тут же огарок свечи, маленький, дымный огонь, догорел, зашипел и погас. Александр еще успел подумать о тракторах, завтра придется их откапывать, и заснул, легко и ровно дыша.
Метель захватила и Игреньск: в двух шагах ничего нельзя было увидеть, все было одинаково — и тайга, и поселок, и люди, все бело металось, и все знали, что это теперь надолго, дня на три, а то и больше, и занимались каким-нибудь домашним делом.