Трещавший в плите огонь на время успокоил ее, были первые слабые признаки кашля, легкие покалывания в груди; она нагнулась, потолкала железным прутом дрова, одернула платье на коленях, притихла. Сын? Что сын, он теперь вырос, на своих ногах, о нем теперь беспокоиться нечего, да и не один он там, Мишка Анищенко и этот новый, из Москвы, как-нибудь выберутся.
Она не заметила, как наступила полночь, и дрова прогорели, красноватые угли медленно затягивались серым пеплом. Кажется, она задремала, но проснулась очень скоро — угли в плите еще не погасли. Она прислушалась к себе (больше ее ничего сейчас не интересовало) и так ясно вдруг почувствовала, что именно должно произойти, и обрадовалась медленному ознобу, охватившему тело, обрадовалась и испугалась одновременно.
Холод начался с ног — она их не чувствовала, она даже потрогала их, и они были чужими, какими-то деревянными. Нина Федоровна застегнула ворот платья, и страха не было, и она сама как-то стороной удивилась этому и тотчас забыла; торопливо покусывая губы, она все поправляла и поправляла на себе платье; были какие-то неизвестные голоса, звуки, лица, нечто постороннее и далекое обступило ее со всех сторон, и она растерялась и ничего не могла понять; и потом ей очень хотелось выпить горячего чаю с молоком, смягчить в груди, ей казалось, что от этого все еще может исправиться. Она стала думать, как бы превозмочь себя и вскипятить чай. Тяжелый и долгий приступ кашля выдавил слезы, она утерла их слабой, чужой рукой, она опять подумала о стакане горячего чая и решила попытаться встать, одной рукой придерживаясь за спинку стула, а другой упершись в колени; с усилием выпрямившись, пошла и взяла с полки чайник, налила в него несколько кружек воды и поднесла к плите. Теперь нужно было еще подложить немного дров, всего два-три полена, и оказалось, что это не так уж и трудно было сделать, вот только потом разогнуться было не просто, и все поплыло перед глазами и сместилось, и раздался в ушах тонкий, тупой звон, и, когда он оборвался, она словно переступила какую-то черту в иной мир и сама переменилась; ей представилось, что это хоть и знакомый дом, но это не ее дом, и она жила до сих пор, сама того не зная, в чужом доме, и что здесь есть свой хозяин, и что он все время бродит поблизости от нее и наблюдает за нею, вдруг ей показалась на стене смутная большая тень и опять исчезла, чтобы появиться через минуту в другом месте, и ей стало казаться, что она знает этого человека, и она все старалась не думать о нем; в ней установилось какое-то тихое спасительное равновесие, которое она сама неосознанно поддерживала; ей нравилось и нужно было такое состояние; она не могла припомнить, кто он, в чем-то он был похож и на бывшего ненавистного мужа, но это был не он, да и вообще в доме никого не было, она это знала. И, однако, никак не могла избавиться от ощущения присутствия постороннего, кого-то враждебного и совершенно чужого; ей казалось, что он непрерывно и упорно наблюдает за нею, иногда даже подходит и садится рядом, и ей было тяжко от этого; стискивая зубы, она отворачивалась к стене и вдруг опять начинала чувствовать: он идет, медленно, неумолимо, идет и глядит, идет словно сразу со всех сторон, и тогда она решила, что это нехорошо и нужно думать о чем-нибудь другом, потому что в жизни все равно ничего не прощается, ни одной малости. И вот перед нею опять был старый русский город, в котором она родилась и выросла, промозглая осень сорок первого года, недельные бомбежки, развалины, неприбранные, разбухшие трупы по сторонам дороги, толпы немецких солдат, хмельных от успеха, и ночи, ночи, ночи, полные страха и обреченности, облавы, ругань с матерью — недалекой женщиной, знавшей толк в одежде и ничего не понимавшей в происходящем. Но это было слишком тяжело, ей хотелось уйти еще дальше, куда-нибудь в детство, когда были тонкие, крысиные косички (кстати, она каким-то ощущением только их и помнила).
— Господи, что же это, зачем? — прошептала она почти бессознательно, потому что никак не могла отвязаться от темного, удушающего, он опять появился и глядел на нее остановившимися глазами, и она почувствовала покорность и безразличие, и, как только почувствовала это безразличие, он исчез, и у нее мелькнула слабая мысль о том, что все еще пройдет, и она дождется сына, и вовсе не так уж и плохо ей, было и похуже, но проходило. Будет совсем несправедливо, если она не дождется сына; самое главное — думать о чем-нибудь хорошем, и чай, кажется, закипел, нужно достать заварку, молока-то все равно нет. Но теперь она боялась вставать с удобного стула; теперь только этот стул был реальностью, надежной и твердой, а весь остальной дом принадлежал только ему; все ходит и ходит чего-то и глядит, то с одного места, то с другого, а ей трудно за ним уследить; вот возьму и забуду, и пусть он сколько хочет ходит, подумала она, и, едва успела подумать, он сразу исчез. Что-то толкнулось ей в колени, и Нина Федоровна, неловко скосив глаза, увидела кошку, выгнувшую спину дугой и державшую длинный пушистый хвост стоймя, его кончик то и дело прикасался к подбородку женщины. Кошка умильно и непрерывно урчала и топталась мягкими лапами, поворачиваясь круглой головой то в одну, то в другую сторону и всякий раз норовя при этом потереться хозяйке о живот, и оттого, что кошка была здоровая и сильная и требовала ласки и пищи, Нина Федоровна совсем успокоилась и забыла о чае, хотя чайник перед ней шипел и фыркал и нужно было снять его с огня. Но вместо этого она ослабевшими руками прижала к себе кошку и, все время боясь, чтобы она не вырвалась, после каждого шага останавливаясь и отдыхая, прошла к кровати и легла, все не отпуская кошку, и закрыла глаза; уютно устроившись у нее на груди, кошка свернулась калачиком, и от нее было тепло и тяжелей дышалось, но Нина Федоровна терпела и как будто стала дремать, но сразу же испуганно открыла глаза: он опять выступил откуда-то, увереннее и явственнее, чем прежде, и у нее появилась странная и больная уверенность, что он теперь не уйдет и будет до конца. Стараясь не двигаться напрасно, она лишь выпрямила чужие, непослушные ноги, хорошо было бы лечь под одеяло и по-настоящему согреться, но она уже начинала чувствовать недостаток времени, оно все сокращалось для нее, и мысли ее становились все слабее, бессвязнее и торопливее, потому что он, тот, которого она теперь знала, все приближался и приближался; ей вспомнилось, как молилась мать, став перед черной доской образа на колени и часто шепча сморщенными, сухими губами так и не ставшие ей известными слова, и ей самой захотелось помолиться; ах, господи, господи, Сашку бы женить надо, извертится парень по бабам, на молодое да красивое они липучие, а потом так и пойдет баловство. Взял бы за себя хоть Ирину, девушка хорошая, добрая. Трофим Иванович в жизни помог бы определиться, на ноги стать, в хорошую семью бы Сашка попал.