Кошка поднялась, насторожилась, уставив тупые уши, и беззвучно спрыгнула на пол, почувствовала мышей, но Нина Федоровна подумала, что это он подошел и спугнул, и сразу стало холодно в груди и пусто, и как-то все отодвинулось от нее, не было больше ни сына, ни мыслей, ни прошлого, ни дома, ни соседей, и был лишь тяжелый, сырой туман, но она еще довольно явственно услышала стук в двери, звуки падали гулко и редко и пропадали; она обрадовалась. Это Сашка вернулся, подумала она, вот кстати. Пойти открыть. Но она не могла встать и удивилась; вновь и вновь пробуя приподняться на локти, она даже не пошевелилась и от собственного бессилия стала кричать, не слыша своего голоса, но под конец глухота словно прорвалась, и она услышала, но не крик, а шепот, оказывается, она кричала шепотом; что-то зазвенело, ей показалось, что это ветер вынес стекла в окне, это была даже не мысль, а какое-то слабеющее ощущение. Оттого, что стало немного легче, ей очень хотелось спать, и она закрыла глаза; она не могла больше ни вспоминать, ни думать и только хотела как можно скорее уснуть.
К утру буря еще усилилась, стояла совершенная мгла, ветер не давал выходить дыму из труб, и все опять отдыхали; чтобы пробиться под вечер к магазину, пришлось пускать по улице бульдозер; тракторист ничего не видел в кабине и матерился; собралось человек тридцать мужчин, которым, по их словам, позарез было нужно в магазин за крупой и консервами, и, наконец, общими усилиями проход к магазину освободили, сходили за Люськой — завмагом, называя ее ввиду исключительности случая Людмилой Герасимовной и оказывая ей всякие знаки внимания и уважения, потому что всем очень уж хотелось, чтобы магазин открылся быстрее. И Люська, приземистая и крепкая, пришла, похохатывая и поругивая мужиков, не веря ни одному их слову о крупе и о масле, они и вправду стали брать больше спирт и вино, и, когда Люська напомнила им о крупе и прочих продуктах, бригадир трелевщиков Гринцевич перегнулся через прилавок, взял ее за воротник дорогой, от небрежной носки свалявшейся шубы и, чуть притянув к себе, шутливо чмокнул в нос.
— Ах, Людмила Герасимовна, если б я не поторопился…
— Брось, старый кобель, — беззлобно ругнулась она, отнимая у него воротник. — Полвека прожил, а поцеловать бабу не умеешь. То-то Марья твоя и высохла в щепу от такой жизни.