Головин оглянулся, отыскивая взглядом фуражку, и Дерибасов, взяв его за плечи, удерживал на месте.
— Нет, Трофим, ты от меня не уйдешь, — говорил он с пьяным упорством.
— Ну, конечно, разрешения буду просить…
— И попросишь, Трофим, попросишь.
Уже навеселе, не отрывая глаз друг от друга, они молчали. Дерибасов, вдруг забыв, о чем хотел сказать еще, и ворочая глазами, тяжело дышал прямо в лицо Головину.
— Пей, — предложил он расстроенно. — Чего мы с тобой сцепились?
— Не хочу, пусти меня, хватит.
Головин поморщился, движением плеч освободился от рук Дерибасова и, отдыхая, сел свободнее, навалился на спинку стула. Если подумать, спорить ему с Гордеем в самом деле нечего, нельзя насильно заставить делать человека то, чего он не хочет. А если и заставишь — толку мало, пусть будет банно-прачечный комбинат. Черт с ним, иногда ведь надо и помыться человеку, тоже полезное дело. И хватит пить.
К столу подошла Евгения Матвеевна, потерлась добротным подбородком о затылок мужа, просительно улыбнулась Головину:
— Ну, что вы надулись? Ах, мужчины, мужчины — петухи. Жизни и на хорошее не хватает, к чему же скандалы? Чаю, Трофим?
— Пожалуйста, Женя, да заварки не жалейте, покрепче.
Головин покосился на хозяина, проходил первый хмель, и настроение стало лучше; пожалуй, зря он обидел человека.
Дерибасов глядел в сторону, сбычив морщинистую толстую шею, и Головин, наклонив голову, долго наблюдал за ним.
— Смотри, переломишь, — нарушил он, наконец, тягостное и неловкое молчание.
— Чего?
— Шею, говорю, переломишь.
— Не сносить тебе головы, Трофим, — шумно, с видимым облегчением вздохнул Дерибасов. — Ну зачем тебе, скажи, опять эта возня? Уж эти горячие головы, все им чего-то надо! Тебе ведь пятьдесят скоро, пора, друг дорогой, остепениться, — добрея и как-то еще больше размякая, он махнул рукой. — А может, и прав ты. Гаранин — мужик дельный, он им мозги вправит. Если бы он был тогда, может, и со мной такого не получилось… А ты помнишь Светлякова? Ох, какой удивительный самодур… Секретарь обкома — курам потеха. Помнишь, тридцатипятилетие Советской власти в области праздновали? Приказал писателям в один месяц написать, напечатать и пустить в продажу роман о достижениях в области. Роздал под подписку тому главу, тому две. И написали ведь, сволочи! А как оленей на вертолетах привозили детей катать?
Да что тебе говорить, ты сам знаешь. Может, по-твоему, я и глуп, Трофим, я тебе одно скажу. Все твои благие порывы никому не нужны, тебя ведь везде в верхах этаким чудаком считают. Но это пока ты план даешь, — поднял он вверх толстый, словно срезанный наполовину палец. — Задень какого-нибудь бюрократа посерьезнее, он тебе мигом другое прозвище подберет. Все эти законы, постановления и забота о природе — чушь, никому этого не нужно. Теперь привыкли одним моментом жить, взяли пожирней — и дальше. Это все оттого, что мы земельную ренту упразднили, определенного хозяина ни земле, ни воде нет. Все хозяева, а человеческая природа, дорогой мой, куцая вещь, она, как вошь, незряча.
— Вот и надо начинать, раз даже ты понимаешь, а то ведь говорить нас много, надо дело делать, — сказал Головин, в неожиданном порыве расположения придвигаясь ближе к Дерибасову, и тот, сбившись с мысли, помолчал соображая.
— Начни, начни, — сказал он, наконец, морщась, и, возвращаясь к тому, о чем говорили значительно раньше, добавил: — Книгу списали в убытки, так и сгнила на складах, олени тоже подохли в пути… Нет, брат, дела необычайные и таинственные. Только вот непонятно мне, почему ты только сейчас спохватился? Светлякова, дай бог памяти, лет восемь как убрали.
— Семь, товарищи, семь, — уточнила Евгения Матвеевна.
— Да, кажется, семь. Скажи, Трофим, главным инженером у тебя по-прежнему тот самый, Почкин, кажется?
— Ты его знаешь?
— Ну, как же… Он тогда был самым яростным твоим противником. Терпение у тебя адское, чего ты с ним до сих пор вожжаешься? — искренне удивился Дерибасов.
И вдруг умолк.
— Трофим…
— А?
— Ты что, не слушаешь?
— Нет, почему же… слушаю, я все отлично, товарищи, слышу и вижу, — он перевел взгляд с Евгении Матвеевны на Дерибасова. — Я просто старался подсчитать убыток… от таких людей он должен быть огромным, цифра с длинным хвостом нулей. Корни у них цепкие, у этих праведников в кавычках, сразу не выкорчуешь, а ведь надо, Гордей; живешь и все сильнее чувствуешь — надо, — он вздохнул, потянулся к бутылке. — По последней, что ли, Гордей? Давай помиримся, бросай свою прачечную и подавайся ко мне в тайгу, я тебе какую-нибудь подходящую должность найду. Вместе подумаем.