— Брось, — Головин встал, отряхнул брюки. — Кому нужна твоя расписка? Ты всегда что-нибудь придумаешь, — сердито прибавил он, глядя на реку поверх головы Александра.
Афоня подбросил в костер сухих веток; тут же взметнувшись, пламя отбросило тьму, ярко высветлило лица сидящих вокруг костра людей.
Немного погодя из-за цепи сопок выкатилась луна, и костер показался лишним; лунный свет, все обволакивая, пролился на тайгу мягко, река тускло засеребрилась, гребни сопок проступили в небе отчетливее и резче.
Разговор у костра на время умолк, стал различим идущий по фарватеру реки лес, десятки тысяч бревен густо сливались в одну сплошную темную полосу, и только был слышен негромкий шорох и стук трущихся друг о друга лесин.
— Наш лесок подваливает, — сказал Афоня довольно.
— Место красивое…
— Черт бы побрал такую красоту, — с тоской возразил рулевой затонувшей баржи, заворочавшись.
Потом все услышали доносившуюся издали песню — пели, вероятно, сплавщики, что-то очень русское, широкое и сильное; когда песню подхватывал десяток голосов, все отчетливо слышали слова:
Над хором свободно поднимался высокий молодой голос, и Косачев подошел к берегу. В той стороне, откуда лилась песня, был заметен слабый отблеск костра, а дальше, где-то на самом краю ночи, невидимый отсюда вулкан, тускло подсвечивая небо, гасил слабый блеск звезд.
Утром на берегу валили лиственницы, устанавливали лебедки, обкатывали сгруженные дизели; с двух лодок промеряли глубину. Головин искоса следил за Александром; вчера во время спора, подергивая себя за ус, Шамотько пошутил насчет тестя с зятем: с самого начала не ладят, мол, и Головин даже при свете костра заметил, как вспыхнуло лицо Александра; пожалуй, теперь понятнее настороженность парня, ведь переплетет иногда жизнь, и самый опытный глаз не разберется. Александр дружил с Ириной, их дружба оборвалась, кажется, в самом начале, но кто знает… Дружба-то оборвалась, но вполне могло начаться нечто более серьезное, и не так-то просто что-либо решить. Он ведь в самом деле обрадовался решению дочери поработать год-другой до института, пусть, мол, подумает, выберет, дело серьезное, на всю жизнь, да и повзрослеет под присмотром, и вот тебе. Ну Ирина, как же он раныне-то ничего не заметил, старость, что ли, в самом деле подходит?
— Есть! — закричал Александр. — Слушайте, слушайте…
Он сильно дернул погруженную в воду веревку с железной болванкой на конце, и все услышали, как глухо, но отчетливо звякнул под водой металл.
— Есть! — повторил Александр и стал быстро раздеваться, и Афоня Холостяк, взглянув на зеленоватую морщинистую воду, поежился.
— Не куксись, — сказал ему Шамотько, протягивая Александру флягу со спиртом.
До самого вечера продолжались промеры, четыре человека, глотая спирт, ныряли то с одним, то с другим инструментом, пытаясь освободить дизели от креплений, ныряли в нижнем белье — не так обжигала ледяная вода, и только к заходу солнца удалось освободить тракторы от креплений. Вечерняя заря была ветреной, холодной, ночной сон глубок и беспробуден. Утром, дождавшись, пока солнце поднимется выше и немного разогреет, стали цеплять тросы. Первым опустился под воду Александр, от холода у него сразу перехватило горло; действовать приходилось на глубине четырех-пяти метров, и если бы не груз на поясном ремне, вода вытолкнула бы обратно; к тому же сильно мешало течение, Александр открыл глаза и увидел зеленоватые потоки, штопором крутящиеся вокруг затонувшей баржи; Александр не выдержал, отцепил пояс и всплыл, едва-едва нащупав буксирный крюк. С наслаждением задохнувшись сырым, холодным воздухом, он уперся взглядом в бледное утреннее небо. Вслед за ним ныряли Анищенко, Афоня, Косачев, расхрабрился и Шамотько, который дольше других пробыл под водой, но бесплодно и, вынырнув, отфыркиваясь, точно морж, он выматерился и, шевеля ноздрями, сказал:
— Рвет, чертяка, як клещами рвет, затягивает.
Незаметно наступил полдень, небо очистилось, ветер стих, и река успокоилась; опять наступила очередь Александра.
— Может, прекратим? — спросил Головин неуверенно.
— Чего там, сколько труда потратили, Трофим Иванович, — сказал Анищенко, кстати, вспоминая известную истину о героизме и трусости, бытующую со времен Суворова, что герой умирает один раз.
— Герой с тебя, — досадливо дернул усами Шамотько, недовольный болтовней в трудную минуту.