С началом занятий и переездом в общежитие жизнь полетела в два раза быстрее. Поселили меня в комнате с двумя пацанами – Ромой и Женей. Хорошие ребята, простые. Ромка из-под Рязани, Женька – из Кирова. Мы быстро сдружились. В общем, первый курс позади, обе сессии – сданы, без хвостов. А значит, я и дальше буду стипендию получать. Да и деньжат немного отложил. Решил рвануть на месяц домой, мать повидать, Наську. На работе отпросился, как-никак год отпахал, отпуск положен. Решил сделать сюрприз, приехал без предупреждения. Застал мать в огороде, за прополкой клубники. Поднял ее на руки, закружил. Она хохочет, кричит:
- Отпусти, дурачок, уронишь. Ух, вырос-то как, возмужал.
А мать постарела, тени под глазами залегли. Хозяйство уже не то.
- Мам, ты зачем корову продала и свиней?
- Да, зачем мне одной-то столько скотины, - отмахивается.
- Ты деньги получала, что я слал?
- Получала, спасибо, Коля, - и все глаза в сторону отводит.
- Почему никого не наняла в помощь?
- Еще чего, я шо, инвалид какой, - обиделась, губы поджала.
Отобедали с мамкой, по стопарику опрокинули, и я к Наське двинул. Иду, сердце колошматится, руки потеют, я так только перед экзаменами волновался. Но переживал зря. Настенька сразу на шею прыгнула, вопросами засыпала. Что, да как. Еще краше стала, расцвела. Я взял ее под ручку, и мы не спеша пошли на наше место у реки. Тут уж дали волю чувствам, только вечером друг от друга отлепились. Весь месяц не покидало ощущение, что я никуда отсюда и не уезжал. Пролетел мой отпуск как один день, пришло время возвращаться в Москву. Еду, а сердце щемит, как мать опять одна, да и без Наськи худо.
Но суматошная московская жизнь закрутила, завертела, вот и Новый Год на носу. Рома на праздники домой уезжал, а мы с Женькой в Москве оставались. Новый Год я привычно решил встречать у родственников, но Женька уговорил пойти к другу. Мол, там классно, предки на все праздники укатили и хата полностью в нашем распоряжении. Когда мы явились, прочесав пол-Москвы, празднование уже было в самом разгаре. Народу набилось по самое никуда. Женька сразу влился в компашку, опрокидывал рюмку за рюмкой, громко хохотал, что-то рассказывал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке, присел на диванчик, где маялся еще один такой же трезвенник, как я. В общем, пожалел, что согласился пойти с Женькой, ел бы себе оливье с холодцом, запивал бы шампанским. Тоже не сильно весело, но хоть наелся бы от пуза. И тут я увидел ее. И все мысли из головы вылетели. Таких девушек я еще не встречал. Она стояла с подругами у окна, о чем-то весело болтая. Красивой ее можно было назвать лишь с большой натяжкой. Но было в ней что-то такое, что не оставляло равнодушным. Очень высокая, очень стройная, у нас бы в деревне сказали «тощая», черные волосы до пояса, большие черные глаза на скуластом лице. Но больше всего поражали губы – большие, пухлые, чувственные, щедро сдобренные красной помадой. Одета очень просто – короткое черное платье и туфли на высоченных шпильках, но почему-то не оставляла уверенность, что стоят эти тряпки уйму денег. Не знаю, сколько я так просидел, пока сосед по несчастью не сказал:
- Через пять минут – Новый Год.
Я встал, налил себе и ей шампанского, подошел. На каблуках она была на пару сантиметров выше меня. Взяла бокал, усмехнулась:
- Решился? А я думала ты во мне дыру просверлишь, - голос у нее был очень низкий, с хрипотцой. Я сглотнул:
- С Новым Годом.
- На брудершафт? – она пригубила шампанское и впилась в мои губы. Я был ошарашен, застигнут врасплох.
- К тебе, или ко мне? – просто спросила она.
- Я в общежитии живу, кстати, меня Коля зовут, - неловко добавил я, нагоняя ее в прихожей.
- Алла, - она смеялась, правда, не понял чему.
Я даже не увидел квартиру, Алла включила ночник и тут же опрокинула меня на диван. Она сделала все сама, мне даже напрягаться не пришлось. После – закурила, пуская дым в потолок.
- Девственник?
- Уже нет, - нашелся я. Она снова засмеялась.
Через месяц мы уже жили вместе, снимали квартирку на окраине. Алла не работала, училась на втором курсе на дизайнера. До сих пор недоумеваю, зачем я ей понадобился? Сразу же выяснилось, насколько мы разные. Дочь обеспеченных родителей, готовых оплачивать любой ее каприз, Алла была абсолютно не приспособлена к жизни. Учебу оплачивали «предки», поэтому раньше обеда Алла не вставала, занятия не посещала, готовить не умела, вечером уходила «тусить». Пару раз затащила на эти мероприятия и меня. Но я откровенно скучал в уголке, а однажды вообще заснул. После этого она свои попытки оставила. Через месяц меня это достало. Если до этого было тяжело, то теперь стало вовсе невмоготу. Львиная доля зарплаты уходила на квартиру, еще Алка требовала деньги на очередную шмотку, на сигареты, на тусовки. Набегаешься за весь день, домой доползешь, в холодильнике – мышь повесилась. А Алла ходит по квартире с сигаретой в зубах и собирается на «тусу». В общем, мы начали ссориться. На все мои просьбы приготовить поесть, Алла закатывала глаза:
- Колбасы отрежь.
- Достала уже эта колбаса, я котлет хочу, или борща, - закипал я.
- Так приготовь, - она была непробиваема.
Обиднее всего было, когда она называла меня «деревенщиной». Однажды я даже чуть не поднял на нее руку, еле сдержался. Ограничился битьем посуды. После ссор Алла бросалась на меня с поцелуями, толкала на диван, и я таял, забывая все обиды. В общем, жизнь с ней была как на вулкане. Никогда не знаешь, когда рванет. Летом я решил свозить Аллу в деревню, познакомить с матерью. Неудобно, конечно, перед Наськой. Я ей письмо послал, все объяснил, просил простить, но ответа не получил. Мать потом прислала письмо:
«настинка плачит люба гаворит места нинаходит такую девку дурак абидил»
Алла смотрит брезгливо: «Туалет на улице, фу. Коровы, фу». Я уже и сам пожалел, что привез ее. Но мать вроде встретила приветливо, блинов напекла. Я накинулся на еду, с Алкой наголодался. Сама ничего не жрет, все худеет, и я на подножном корму. Утром подъем в пять утра и в коровник. Я напрягся, жду, что мать скажет.
- Исхудал совсем. Ты, сынок, Аллу к папе своди.
Я только кивнул. Уж не знаю, кто это придумал, но невесту у нас в деревне всегда к родственникам на кладбище вели и ждали знака, по которому можно определить, одобрили или нет. Как только Алка проснулась, потащил я ее на кладбище. Еле уговорил каблуки снять. До кладбища два километра пешком через лес, а по дороге – и того дольше. Небо хмурилось с самого утра. Всю дорогу Алка ныла, что она уже идти не может, ноги болят. Давай, мол, матери скажем, что сходили. У меня и у самого такая мысль была, но обманывать – нехорошо. В общем, вместо получаса, тащились мы до кладбища почти полтора. То остановимся покурить, то передохнуть. Сели на скамейку у могилы.