И если конкуренты — а конкуренты у корпорации «ГенКом» были — то сами, или в сговоре с топ-менеджерами корпорации?
Ковров имел мотив, но, как интуитивно и предположил Станислав, не он отравил Комина (хотя он и собирался егоь отравить). А кто тогда? Горохов? Бутов? Томилин? Кто-то другой? Кто из них хотел устранить Геннадия Комина? Надо разбираться.
Белогорову явно не хватало идей для предположений.
И еще: теперь, получается, что и Роман Комин тоже был в опасности — ведь все нити исков сходились в конечном счете к нему, и к тому же он был единственным наследником и отца, и матери. Если не будет Романа Комина — не будет и претендента.
Станислав позвонил Роману и, рассказав свои соображения, прямо предложил ему сопровождение сотрудника службы безопасности коллегии. Но, как он и опасался, юноша решительно отказался; ну понятно, лозунг всех молодых парней — «Я мужчина — я защищу себя сам». Тогда Белогоров сказал «Ну хорошо», попрощался, сбросил звонок — и тут же позвонил в службу безопасности и дал указание одному охраннику тайно следовать за молодым Коминым и охранять его.
Сложность была еще и в том, что через несколько дней было назначено заседание по иску Коминой. По ходатайству представителей Маргариты Лировой производство по делу было приостановлено до рассмотрения дела о недействительности завещания.
Роман подписывал документы, Белогоров передавал ему очередные бумаги на подпись и забирал подписанные им документы. Он не торопил Романа, понимая, что тот в силу своей юношеской ершистости и недоверчивости будет читать их. Однако Роман лишь на некоторых бумагах останавливал внимание, как бы спохватываясь, что нужно их прочитать, но было видно, что он делал это «на автомате» и явно тут же отказывался от намерения читать их — настолько он уже доверял своему адвокату.
Станислав видел, что Роман подавлен. Понятно, что нападение на его мать не могло не подействовать на него самого. И еще он чувствовал, что Роману хочется поговорить, но он никак не решится завести беседу, и в силу юношеского максимализма, неприемлющего обращения за сочувствием и пониманием, а тем паче — за помощью, и в силу природной стеснительности.
Видя, что стопка бумаг, предназначенных к важной роли документов после подписания их Романом, стремительно сокращается, Станислав решил помочь ему начать беседу:
— Вижу, что Вы сильно переживаете из-за нападения на маму.
— Да! — горячо откликнулся Роман, поднимая взгляд от подписываемых им бумаг и смотря на адвоката — он явно ждал этой возможности заговорить о своей маме. — Мы с нею никогда не были близки, она бесит меня больше, чем кто-то другой — но я очень беспокоюсь за нее.
— Достала она Вас своими советами? — неожиданно грубовато спросил Станислав.
Роман был так охвачен возможностью поговорить о своей маме, что даже не обратил внимания на непривычный от его адвоката глагол:
— Сколько себя помню — она всегда изводила меня советами, наставлениями, придирками, отчитываниями, выговорами… А уж когда отец ушел — так вообще сорвалась!
— Да, помню, Вы говорили.
— Отец хоть как отгораживал меня от нее. А когда он ушел, мы мы с нею остались вдвоем, один на один, и она всю свою заботу вывалила на меня. Она душила меня своими придирками и контролем — и топила в своей заботе.
— Понимаю.
— Мне даже говорить с нею сложно.
Роман отодвинул недоподписанные бумаги и закрыл лицо руками. Станиславу показалось даже, что он может заплакать, но он удержался.
Роман продолжил:
— Ну вот не могу с нею нормально общаться! Поехал сегодня в больницу — так вот чуть не разругались с нею! Понимаю, что матери плохо, и поэтому нужно сдерживаться — а не могу. Так достала она своими поучениями! Лежит, подняться с кровати не может, а все равно — «покушал ли», «сдал ли зачёт»! Мне 22 года, а она нянчит меня, как дитё малое! Чтобы не наорать на нее, скомкал беседу и быстро уехал!
Белогоров уже знал от охранника, что Роман приезжал к матери в больницу, но быстро уехал; в общем-то, он так и представлял себе состоявшиеся между матерью и сыном 7 минут разговора.