Может быть, эту самую кровь я увидел на следующий день в больничной палате госпиталя «Мезза», где лежал в числе многих своих коллег сбитый израильский летчик Херц Hoax, которому ампутировали ногу. Несколько дней назад он был молодым, сильным, абсолютно здоровым мужчиной. Сейчас он слабым’ голосом просил передать в Израиль беременной жене, что жив и хочет вернуться домой. «Со мной обращаются хорошо. Ко мне относятся гуманно. Я думал, что встречу здесь зверей», — повторил он несколько раз.
Херц Hoax прилетел бомбить Дамаск. Он полагал или делал вид, что полагает, будто здесь живут дикие разбойники с ножами в зубах. Их можно и нужно было убивать. Разве это не позволено? Его сбили. Жизнь Ноаха спас сирийский хирург Генри Зааза. Он с трудом стоял на ногах, проведя несколько суток у операционного стола. Каждый день он приходил проведать сбитого летчика. Hoax для него был просто раненым.
Генри Зааза — интеллигент, с тонкими чертами лица, бакенбардами, нервными и сильными пальцами хирурга. Он говорит по-французски без акцента, по-русски с небольшими ошибками. Зааза любит вспоминать сиреневые сумерки Парижа и пожар заката на Ленинских горах. Он учился в Москве и в Париже. Он немного старомоден, хирург Генри Зааза, и классику предпочитает современным авторам. Поэтому на его книжной полке стоят рядом Таха Хусейн, Ромен Роллан, Антон Чехов и Шолом Алейхем.
Зааза спас жизнь и другому израильскому летчику, у которого осколок засел в легком. Во время операции начался налет, и бомбы упали на госпиталь и рядом с ним. Прервать операцию значило подписать смертный приговор раненому. Все медики остались на своих местах. Рядом с хирургом находилась пожилая медсестра Лютфия Бусейри. Когда она мыла руки после операции, ей сказали, что у ворот госпиталя убит ее семнадцатилетний сын Салях. Он был изрешечен израильской шариковой бомбой. Люгфия потеряла сознание.
Она продолжала работать в госпитале. «Все раненые — мои дети», — сказала она.
Госпиталь «Мезза» не раз подвергался бомбардировкам. Его лечебные корпуса хранили следы попаданий бомб и ракет. Рядом с госпиталем валялись обломки «фантома». Среди раненых находились не только бойцы с фронта, израильские летчики и мирные жители Дамаска, но и медицинский персонал — около двух десятков работников госпиталя. Вместе с сирийцами, иракцами, саудовцами в госпитале трудились советские хирурги. Они прилетели в Сирию, когда на Дамаск уже падали бомбы, и через несколько часов сменили у операционных столов усталых коллег.
Херц Hoax заплатил страшную цену за свою слепоту — у него ампутирована нога. Он и многие другие наконец поняли, что в мире нет «сверхчеловеков» и «недочеловеков», но есть люди, с их добротой, болью, мечтами, слабостями, достоинствами. Понимали ли это те, кто посылал израильских юношей на смерть или на убийства?
Вечером 15 октября я заряжал фотопленки в кассеты и лег поздно. Вскоре меня разбудил грохот выстрелов. Стреляли со всех сторон. Израильский десант? Или израильтяне пытаются ворваться в Дамаск? Не было слышно лязга гусениц, значит, не танки. Видимо, просто десант? «Бу-бу-бу» — било что-то тяжелое. Пулемет? Нет, скорее, пушка. «Тиу-тиу-тиу» — свистели пули. Пулеметные и автоматные очереди, одиночные выстрелы, сирена автомашины, какой-то грохот — все сливалось в ночную какофонию. Какой уж тут сон!.. Снова раздался грохот совсем рядом. Кто-то стучал в дверь ногами, а может быть, прикладами? Но эта мысль была уже иронией над самим собой. Чертыхаясь, я встал. В дверях меня ожидали два наших корреспондента.
— Выступил президент Асад. Сейчас будут повторять его речь. Поедем в посольство. Может быть, услышим что-нибудь новое.
Оделся. На всякий случай схватил сумку с фотоаппаратами: а вдруг не вернусь в гостиницу? По коридорам, освещенным керосиновыми лампами, бродили полуодетые корреспонденты.
Через стреляющий, стрекочущий, взрывающийся город помчались в посольство. Там никто не спал. Два дипломата играли в шахматы. По радио передали призыв президента беречь патроны для боев. Оказывается, сторонники Асада и многие полувоенные формирования отчаянной стрельбой в воздух выражали свое одобрение речи президента. Ее вновь повторили в записи на пленку. Асад говорил с пафосом, но взвешенно: «Вы знаете, что на войне бывают обстоятельства, которые не позволяют сообщить всего. Мы не думаем, что путь к победе будет легок… За свободу и достоинство нужно платить, и платить немалую цену».
На следующий день в агентстве САНА меня предупредили, что иностранным корреспондентам будут показывать большую группу израильских пленных. К двум часам дня мы все собрались у агентства, и нас повезли вдоль горы Касъюн куда-то на север Дамаска. Стая машин — новые желтые «доджи», потрепанные «пежо», «газики», «джипы» — неслась по улицам города. Автомобили были наполнены длинноволосой, бородатой, лысой, очкастой толпой журналистов. Странное впечатление оставляли многие мои коллеги, следующие моде хиппи, в городе, который с каждым днем все более принимал вид аскетичной военной столицы.
На пыльной земле сидело человек тридцать пленных, по виду пехотинцев. Некоторые из них, захваченные врасплох, были в домашних туфлях. Они сидели, скрестив ноги, на земле, положив на шею руки, завязанные шпагатом в запястьях, опустив голову. Эти позы военнопленных кровавыми письменами горели в сердцах всех арабов, переживших горечь унижения в 1967 году. Именно так израильтяне сажали захваченных арабских солдат и офицеров во время той войны. Фотографии арабского поражения обошли западную печать. Но снимки израильских пленных в «объективной» американской и европейской прессе почти не появлялись. Зато в Израиле многие с истеричной надеждой настраивали телевизоры на станции соседних арабских государств: а не мелькнет ли на экране среди пленных лицо родственника, объявленного без вести пропавшим?
Коммандос в пятнистой форме завязали пленным глаза платками, усадили их в грузовики и увезли.
— Не слишком приятное зрелище. — ворчал какой-то длинноволосый француз, сидевший со мной в автомашине.
— Война вообще не зрелище.
— То, что мы видели, — это пропаганда.
— А мы с вами чем занимаемся, разве не пропагандой?
— Я только объективный репортер.
— Ну и передавайте объективно.
Спустя некоторое время нас пригласили в госпиталь, где лежали раненые — жертвы недавних налетов.
Не раз задумывался я над этикой работы корреспондента, в частности с кинокамерой. Я видел, как операторы наводили слепящий свет на страдальческие лица раненых, ловили «естественные позы» человеческой боли, бросались, расталкивая друг друга, к бойцам гражданской обороны, которые раскапывали трупы в развалинах после бомбежки. Цинизм? Но ведь живой кино-или телекадр, снятый другом, может вызвать «симпатию к делу арабских народов, пополнить ряды сочувствующих им, сыграть положительную политическую роль. А каково раненому, которого страдания из мужчины превращают в ребенка? Где грань между допустимым и недопустимым, этичным и неэтичным в работе оператора, хотя бы в этой узкой, но такой важной области человеческих взаимоотношений? Как найти гармоничное сочетание целей и средств кинооператору, выполняющему свою миссию, пусть даже с лучшими намерениями?
Большинство иностранных корреспондентов газет, радио и телевидения жило в «Новых Омейядах» — отеле, построенном много лет назад по образцу провинциальных гостиниц для французских буржуа. Кормили весьма посредственно, не лучшими блюдами французской кухни. В баре и вестибюле висели картины с букетиками, с пейзажами Нормандии и Бретани, обнаженными красотками.
Журналистская братия была разной. У одних под «хипповой» внешностью скрывались благородные сердца, прогрессивные убеждения. Другие слетелись в надежде снять парад даяновских войск в изнасилованном Дамаске. Они не скрывали своего разочарования. В третьих уже по характеру вопросов можно было угадать работников специальных служб.