Эдмунд ощущал, как воспоминания наполняют комнату, и он видел своего отца таким, каким он, должно быть, был тогда: молодым, очаровательным, нетерпеливым, с волосами цвета меда, сияющего на солнце, с ярко-голубыми глазами...
— Лукреция приехала в Англию после войны, — говорил голос, который больше не был голосом его отца. — Я думаю, она купила дом рядом с Ашвудом — Эссекс или Сассекс, что-то вроде этого. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что я никогда не видел никого столь красивого. Она была само совершенство, Эдмунд, — кожа словно фарфор или слоновая кость и черные, словно блестящий шелк, волосы. И сияние, как будто она постоянно находилась в облаке света. Этого нельзя было увидеть, но это чувствовалось. Она могла наполнить комнату светом, просто когда входила. Но при этом она была развратна. Пойдем в постель, сказала она, и я пошел. Я был словно заколдован — иногда я думал, что она ведьма, но я был готов на все ради нее.
Он замер на секунду, его разум все еще был в прошлом.
— Спустя много лет я женился на твоей матери. Она была старым другом, еще с детства, я знал ее всю жизнь. Этот брак основывался на дружбе, и я думал, это поможет мне забыть. Конечно же, не помогло. После Лукреции ни одна женщина никогда не могла... — Проблеск рассудка осветил его лицо, потом исчез, и эта борьба разума сопровождалась мертвенной бледностью, затем проблеск снова показался, словно молния, то и дело прорезающая небо во время грозы.
Эдмунд хотел попросить его не рассказывать ничего, постараться забыть, но воспоминания его отца расправили крылья и над его разумом, затягивая его в то прошлое.
— В тот день, — заговорил отец, — в тот день в Ашвуде, мне кажется, я переступил через какую-то невидимую черту. Перешел Рубикон или какую-то другую реку, но была ли это река Иордан, Стикс Харона или безмерные священные воды Альфы, я никогда не знал. Но если ты раз перешел эту черту, Эдмунд, ты никогда не сможешь вернуться. — Приступ кашля прервал его.
— Постарайся поспать, — довольно беспомощно сказал Эдмунд. — Все будет хорошо.
Но, конечно, все не было хорошо, потому что последние оковы незамутненного рассудка быстро исчезали, и разум его отца постепенно уходил за пределы чьей-либо досягаемости.
— Поспать, да, поспать. Спать, быть может, мечтать — вот что меня волнует, хотя это всегда волновало... И если подумать, смерть, в конце концов, это всего лишь сон принца, заколдованного ведьмой?.. А, будет еще терка, да? Интересно, как в аду наказывают убийц? Ты не знаешь, Эдмунд?
— Ты не убийца, — сказал Эдмунд помолчав несколько мгновений, — Лукреция фон Вольф убила тех двоих. После этого она заколола себя, чтобы не оказаться на виселице. Она была... она была плохой. Жестокой.
— Разве?
— Убийство — это жестоко и плохо.
— Ох, Эдмунд, — говорил незнакомый голос с подушек, — я знаю все об убийствах. — Пауза. — Это я убил Конрада Кляйна тогда в Ашвуде.
Тишина, которая окутала их, была столь плотной, что через некоторое время Эдмунд почти поверил, что его отец умер и утащил его в небытие вместе с собой.
Спустя несколько мгновений, которые могли оказаться и часами, он сказал:
— Отец, послушай. Лукреция фон Вольф убила Конрада Кляйна.
— Лукреция не убивала Кляйна. — Его слабый голос вновь зазвучал громко. — Слушай меня, Эдмунд. Мне было девятнадцать, когда все это случилось, а ей было... я не знаю, сколько ей было. Тридцать восемь. Может быть, сорок. Это было не важно. Я впервые был с женщиной. Они бы посмеялись тогда, правда: девятнадцать лет, и все еще девственник, но это было так. Я был неуклюжим, делал все на ощупь и был пьян от возбуждения, но я думал, что я нашел тот рай, о котором говорят верующие.
Я ненавижу это больше всего на свете, думал Эдмунд. Я ничего не хочу слышать об этом.
— Это продолжалось три недели. Я бы умер ради нее, убил бы ради нее. И вот в тот день Кляйн застукал нас. Он стоял в дверях ее гримерки — я вижу его сейчас, он стоит там, высокомерный дьявол. Он сказал: «Ох, Лукреция, ты снова играешь в эти игры?» И он говорил так... так снисходительно. Так любяще. Как будто он бранил капризного ребенка. Я сказал: «Это не игра, мы любим друг друга», а он засмеялся. Он отвел меня в какую-то комнату — это была кладовая в гардеробной — и сказал: «Ты глупый мальчишка, она разрушит твою жизнь. Отпусти ее. Найди вместо нее какую-нибудь хорошую английскую девушку. Кого-нибудь твоего возраста».
Отец замолчал, глотая воздух, и Эдмунд сказал:
— Тебе не следует рассказывать мне это...
— Я сказал ему, что она меня любит, — продолжил резкий голос, — но он ответил: «Она не любит тебя. Для нее это развлечение». Я выхватил нож или кинжал — что-то, что они использовали в фильме, — и ударил его. Я просто раз за разом бил его ножом, мне нужно было уничтожить эти слова, понимаешь. «Она не любит тебя», — сказал он, и я должен был избавиться от этих слов, поэтому я ударил его ножом в лицо, в рот, снова и снова. Там было так много крови, ты не представляешь, как там много крови, когда ты закалываешь кого-нибудь, Эдмунд. И запах — он наполняет всю комнату за какие-то секунды, и кажется, будто ты чувствуешь вкус железа у себя во рту.
Потом я сбежал. Кровь Кляйна была везде, я был весь в крови, и я не знал, что делать дальше. Но я знал, что я должен был спасти себя. Они бы повесили меня, Эдмунд, они бы на самом деле... — Руки, судорожно сжимающиеся, ищущие утешения, снова схватили Эдмунда. — Я убежал из Ашвуда, как будто четыре фурии гнались за мной, и я бежал, пока не добежал до дороги, и каким-то образом — я совсем не помню как, — но я добрался до дома, в котором жил в деревне. Я запер дверь и потом делал вид, что не знаю ничего об убийствах. Я притворялся, что ушел из Ашвуда за час до того, как все это случилось.
Он притянул Эдмунда к себе.
— Но все эти годы я думал: не знает ли кто-нибудь и не видел ли кто-нибудь. Я никогда не был уверен, вот в чем дело. — Он отвернулся. — Я сошел с ума в тот день, и я думаю, с тех пор я все время был сумасшедшим, Эдмунд. Но если я действительно сумасшедший, мне не должно быть до сих пор больно, правда, не после стольких лет, не через тридцать лет после того, как она умерла... — Его голос стал слабее, как будто он отдалялся от мира.
Эдмунд не представлял, что ему следует сказать. Он продолжал держать руки отца в своих. Отголоски прошлого кружились по комнате. Потом его отец сказал очень мягко:
— Я думаю, я очень скоро умру, Эдмунд.
— Нет...
— Да. Я погружусь в забвение и спокойствие. Или это будет густая темнота, где живут демоны? Люди не знают, пока не попадут туда. Но я узнаю очень скоро, потому что я умру сегодня, правда?
Эдмунд уставился на кровать. Он видел, как признаки сознания появились на худом лице, и Эдмунд почувствовал ужасную жалость. Он помнил мужчину со светлыми волосами и светлым разумом, который был в его детстве. Он помнил живой, здравомыслящий, яркий ум отца и чувство защищенности, которое отец давал ему. Когда мать Эдмунда умерла, он был совсем крошкой, и его отец сказал: «Я всегда буду с тобой, Эдмунд. Тебе никто не будет нужен, потому что, что бы ты ни сделал и куда бы ты ни пошел, я буду с тобой».
— Ты никому не расскажешь обо всем этом, правда? — спросил отец. — Ты никогда никому не скажешь.
— Не скажу, — медленно сказал Эдмунд. — Я никому не скажу. Никто за пределами этой комнаты никогда не узнает, что ты убийца.
Казалось, тени подкрались ближе и смогли ухватить слова, утащить их в свою темноту и вернуть обратно.
Ты убийца...Ты убийца...
— Ты будешь в безопасности, — сказал Эдмунд так же мягко, и только тогда сжатые руки ослабили хватку, и измученный Криспин Фэйн откинулся на подушки.
Вскоре после полуночи Эдмунду показалось, что Криспин погрузился в тревожный сон, и через несколько минут Эдмунд вышел из комнаты. Он ничего не ел и не пил с полудня — он сделает себе бутерброд и чашку кофе.
В доме едва ли была какая-то еда, поэтому, что бы ни говорил доктор, на следующий день Эдмунду придется выйти в магазин. Он как раз натирал кусок старого сыра, когда наверху скрипнули половицы. Эдмунд пошел наверх. Он уже прошел половину лестницы, когда увидел силуэт отца, страшно хрупкий в этой тонкой пижаме, медленно, на ощупь движущийся по лестничной площадке. На мгновение свет наверху окрасил волосы Криспина Фэйна в тот рыже-золотой цвет, какого они были в детстве Эдмунда. Эдмунд подождал и увидел, что отец зашел в ванную в конце коридора и закрыл дверь.