Над толпой виднелись красные знамена. Палеолог насчитал 32 знамени с надписями «Долой войну!», «Да здравствует Интернационал», «Мы хотим свободы, земли и мира». Красными полотнищами были декорированы и официальные здания. Даже вдоль фасада Мариинского дворца, где заседало «буржуазное» Временное правительство, тянулся плакат с надписью «Да здравствует Третий Интернационал»{182}. Это особенно любопытно, поскольку создание нового, третьего по счету Интернационала было лозунгом партии большевиков. В первые недели революции большевики не представляли собой заметной силы. Но после того как в начале апреля в Петроград из-за границы вернулся Ленин, большевистская агитация становится все более громкой и агрессивной. Если раньше при упоминании Ленина вспоминался прежде всего популярный драматический актер, то теперь в глазах одних он постепенно превращался в надежду революции, для других — в главного ее врага.
Других развлечений, кроме выступлений разномастных ораторов и концертов, где музыкальные номера терялись среди все тех же политических речей, революционная столица предложить не могла. Один из современников записал в этот день в дневнике: «Все заперто, словно на город напала чума, — кино, рестораны, театры, — негде не то что повеселиться — перекусить… Трамы не ходят, так что ходи пешком по необъятному Питеру»{183}. Впрочем, желающие могли найти выход и в этой ситуации. С началом войны в России была официально запрещена торговля спиртными напитками. Но нелегальное потребление алкоголя и производство всевозможных суррогатов не прекращались, несмотря на запреты. Со времени же переворота торговля спиртным шла почти открыто. Революционный праздник был хорошим поводом для того, чтобы отметить его привычным образом. Очевидцы вспоминали, что в тот вечер пьяных на улицах Петрограда было особенно много.
На следующий день город отдыхал от утомительных праздников, а еще через день, 20 апреля, затишье взорвалось новым накалом эмоций. В этот день в газетах была опубликована нота министра иностранных дел П.Н. Милюкова, адресованная правительствам союзных держав. Появление ее было вызвано распространившимися в европейских столицах слухами о намерении России заключить сепаратный мир. Нота категорически опровергала их и подтверждала готовность Временного правительства соблюдать все ранее принятые союзнические обязательства.
В этих заявлениях не было ничего принципиально нового. По сути, обо всем этом уже говорилось в декларации Временного правительства от 27 марта 1917 года, не вызвавшей своим появлением никаких вопросов. Но за прошедшие с того времени три недели изменилась сама политическая атмосфера. Между правительством и руководством Петроградского Совета углублялись недоверие и взаимные подозрения. В ноте Милюкова содержались слова о том, что после окончания войны Россия и союзники «найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предотвращения новых кровавых столкновений в будущем»{184}. Левые увидели в этом завуалированный намек на подтверждение тех планов территориального передела, которые были разработаны еще прежним режимом. Между тем для социалистической пропаганды лозунг «мир без аннексий и контрибуций» был одним из символов веры. Посягательство на него вызвало крайне бурную реакцию.
Уже с утра 20 апреля на улицах Петрограда стали возникать стихийные митинги сторонников и противников Милюкова. После полудня стало известно о том, что Финляндский полк в полном составе и с оружием в руках направляется к резиденции правительства. Солдаты несли с собой знамена и плакаты с лозунгами «Долой захватную политику», «В отставку Милюкова и Гучкова». Сами солдаты скорее всего и не разобрались бы в сложном языке дипломатических заявлений, но нашелся человек, который объяснил им все что нужно. Прапорщик Ф.Ф. Линде, недоучившийся студент-математик, меньшевик-интернационалист по партийной принадлежности, встал во главе колонны, направившейся свергать «министров-капиталистов». Нет сомнений в том, что Линде был искренен в своих побуждениях, но брошенная им искра едва не разожгла гражданскую войну.
Толпа солдат и рабочих окружила Мариинский дворец, не зная, что министров там нет. Заседание кабинета проходило в это время в особняке на Мойке, где располагалась квартира болевшего в те дни военного министра Гучкова. Перед концом заседания в комнате появился Корнилов. Он доложил, что в городе происходит вооруженное выступление против правительства, но командование округа располагает достаточными силами, способными навести порядок. Корнилов просил от правительства официальной санкции на применение силы. Последовало общее молчание, никто из министров не хотел высказываться первым. Наконец встал министр торговли и промышленности А.И. Коновалов. «Александр Иванович, — сказал он, обращаясь к Гучкову. — Я вас предупреждаю, что первая пролитая кровь — и я ухожу в отставку»{185}. В том же духе высказались и другие присутствовавшие. Керенский в обычной для него патетической манере подвел итог: «Наша сила заключается в моральном воздействии, в моральном влиянии, и применить вооруженную силу значило бы выступить на прежний путь насильственной политики, что я считаю невозможным»{186}.
Но далеко не все министры были единодушны в непротивленческом настрое. За применение силы категорически стоял Гучков. Ему вполне сочувствовали и министры-кадеты. Позднее один из них, министр путей сообщения Н.В. Некрасов, рассказал в интервью журналистам, что в период кризиса его сотоварищи по партии внесли на обсуждение правительства предложение об избрании диктатора с неограниченными полномочиями. «Мы, — вспоминал Некрасов, — желая сохранить преемственность власти, остановились на возможном исходе — создать личную диктатуру». Это же подтверждают слова другого видного кадета В.Д. Набокова, в ту пору — управляющего делами Временного правительства: «Если бы у нас была бы хоть одна дивизия в руках, мы бы попробовали».
События, происходившие в городе, казалось бы, укрепляли позицию сторонников жестких решений. Вечером на площади у Мариинского дворца, где в это время шло совещание министров с представителями Петроградского Совета, солдат и рабочих сменила многолюдная демонстрация в поддержку правительства. Появившийся на балконе дворца Милюков был встречен овациями и криками «ура!». Обращаясь к собравшимся, он сказал: «Граждане! Когда я узнал про демонстрацию с лозунгами “долой Милюкова”, я боялся не за Милюкова. Я боялся за Россию. Если бы этот лозунг выражал настроение большинства граждан, то что скажут наши союзники, что сообщили бы союзным державам мои товарищи — послы иностранных держав в Петрограде? Они сегодня послали бы телеграфные извещения своим правительствам, что Россия изменила союзникам, что она вычеркнула себя из списка держав, воюющих за свободу и за уничтожение милитаризма. Временное правительство не может встать на такую точку зрения… Как и я, оно будет защищать то положение, при котором никто не смеет упрекнуть Россию в измене. Россия никогда не согласится на сепаратный мир, на мир позорный. И мы ждем вашего доверия, которое явится тем попутным ветром, который двинет в путь наш корабль. Я надеюсь, что вы нам этот ветер устроите…»{187}
Если бы Милюков действительно хотел скорейшего преодоления кризиса, он должен был бы избегать любых высказываний, способных накалить обстановку. Сейчас же он фактически призвал своих сторонников выйти на улицу. Создается впечатление, что и левые и правые в равной мере были заинтересованы в эскалации конфликта. Атмосфера в Петрограде сгущалась. На следующий день, 21 апреля, центральные улицы города вновь были запружены манифестантами. Сторонники и противники правительства перемешались, создавая тем самым взрывоопасную смесь. На Невском у пересечения с Михайловской и Садовой в толпе прозвучали выстрелы. Было ранено, по разным данным, от пяти до семи человек. Генерал Врангель, ставший очевидцем этих событий, вспоминал: «Во время столкновения я находился как раз в “Европейской” гостинице. Услышав первые выстрелы, я вышел на улицу. Толпа в панике бежала к Михайловской площади, нахлестывая лошадей, скакали извозчики. Кучка грязных, оборванных фабричных в картузах и мягких шляпах, в большинстве с преступными, озверелыми лицами, вооруженные винтовками, с пением “Интернационала” двигалась посреди Невского. В публике кругом слышались негодующие разговоры — ясно было, что в большинстве решительные меры правительства встретили бы только сочувствие»{188}.