Вернувшись вечером в свой номер, Юшков увидел худую сутулую фигуру и только тогда вспомнил, что пригласил к себе бригадира Володю. Тот неспешно беседовал с нижнетагильцем. Нижнетагилец лежал животом вверх и рассказывал, как вылечил вчера свой миозит. Володя с достоинством кивал: мол, водка — первое лекарство, ему всегда было это известно. После мартеновского цеха Юшкову пришлось чистить костюм и вымыть изнутри туфли. Он переоделся, натянул кеды и сказал: «Пошли, ребята». Нижнетагилец стал приподниматься, и тут его схватило. Прикусив губу, он все-таки поднялся и пошел, стараясь не ругаться и не стонать, чтобы не скомпрометировать рассказ о своем чудесном исцелении. Кое-как он уселся за столик мрачный и злой, выключившись из разговора,— седая нахохлившаяся птица. Володя держался так, как и положено держаться скромному виновнику торжества. Не забывал, что главная фигура за столом — это он, и когда Юшков вслед за первой хотел налить ему вторую рюмку, прикрыл ее ладонью: «Не торопись. Не на поезд опаздываем». Но как он ни медлил, роковая концентрация все же накопилась в нем, и тогда он начал ругать всех подряд со странной страстностью. Однако, охаивая всех, льстил Сидящим рядом: «Михалыч, Григорьич, вы — люди. У меня весь Союз...»
«У тебя весь Союз,— сказал Юшков.— Я в твои дела не лезу. Но тридцать шестой заказ ты не трогай». «Табу»,— сказал Володя, «Знаешь, что такое табу?» — спросил Юшков. Володя ответил: «Отче наш, иже еси на небеси».— «Чего дурачка строишь? — прицепился вдруг к нему нижнетагилец. В нем давно колобродило.— Люди бога боялись. А ты чего боишься?» — «Я ничего не боюсь»,— выставил грудь Володя. Нижнетагилец сказал: «Вот и я про то».— «Ладно уж,— сказал Юшков.— Что было, то было» — «Чего ты вдруг на меня? — выяснял Володя отношения с нижнетагильцем.— Чего ты на меня?» — «Иди ты,— буркнул нижнетагилец, неосторожно повернувшись и дернувшись от боли.— 3-зараза».
«Юра! Я только тебе скажу! Потому что ты человек! Юра, она водит вас всех за нос! Ирина — она кого хочешь проведет, ей не верь!» — «Вот же гад,— изумился нижнетагилец.— Уже к ней прицепился».— «Да ладно,— сказал Володя.— Мне до нее дела нет. Я другое знаю. Я знаю, что быть этого не может, чтобы до двадцатого мы не делали хром. Хром — это копейка для комбината, это премия, а Ирина, между прочим, такая...» Нижнетагилец мотнул головой, опять дернувшись: «Рассчитывайся, Юра. С него хватит». «Я закажу»,— хорохорился Володя. «Хватит»,— трезво повторил нижнетагилец.
В номере он, кряхтя, улегся на кровать. Помолчали в темноте. Страдания настроили нижнетагильца на философский лад, и он осмысливал свою жизнь: «Я еще ни разу с пустыми руками не возвращался. С пережогом — бывало, а с пустыми — никогда». «С каким пережогом?» Юшкову тоже не хотелось спать. «Тебе вот выписали, скажем, твои шесть червонцев, а ты в них не уложился, свои добавил. Это и называется с пережогом съездил. Херсонец за полтора месяца все просадил, жене телеграмму давал, она что-то ему сюда посылала. И что? С чем приехал, с тем уехал. У него подхода к людям не было. А каждый человек уважение любит. Ты его озолоти — он завтра тебя узнавать не захочет, но ты вечер с ним посиди — он в лепешку ради тебя расшибется. Херсонец за полтора месяца и не понюхал. Язва, говорит».
Помолчали. «Я бы на твоем месте Сергеевной бы подзанялся,— посоветовал нижнетагилец.— Женщина, можно сказать, в полном порядке. Когда бог ее создавал, дизайнеры, как говорится, в отпуске не были». «Она разведенная?» — осторожно спросил Юшков. «Говорят, вроде того. А насчет хрома, что он раньше пойдет, я и сам подумывал. Все ж таки это для них хорошая копейка».— «И что ты собираешься делать?» — «Посмотрим. Завтра к начальству пойду. У меня тут двадцать позиций».
К начальству он назавтра не пошел: не сумел встать с кровати. Принял таблетку анальгина и снова заснул. Стараясь не шуметь, Юшков вытащил из чемодана две банки растворимого кофе и два шоколадных набора и завернул все в газету. С этим свертком он появился в производственном отделе перед самым обеденным перерывом. Около Ирины Сергеевны стояли несколько человек. Юшков оказался за киевлянином. Тот только что побывал у начальства, получил ничего не значащую резолюцию и успел уверовать, что с ней добьется всего. Услышав, что металла нет, раскричался: «Я в райком пиду! Я в обком буду звоныть! Це ж завод остановится! Пять тысяч людын!» Ирина Сергеевна отвечала тихо и вежливо, но лицо ее пошло красными пятнами. Она едва сдерживалась, волосы и брови стали светлее лица, как у Валеры Филина после бани. Киевлянин наконец с криком: «Дэ тут у вас телефон?» — выскочил из комнаты.