Мне она долго внушала, что ты – пьяный монстр. Я в подробностях, которых не надо было выкладывать маленькому ребёнку, знала о всех твоих издевательствах над ней. Она бесконечно нам с сестрой рассказывала о том, как ты бил её по голове кастрюлей, как насиловал её по ночам, как ломал и крушил мебель.
Детская психика гибкая и изобретательная, и милосердная. Я ничего этого не помню. Всё знаю со слов матери. И эта одна сторона медали. Только одна сторона. Ребёнок доверчив и внушаем. И, конечно, был, этот мой испуг, естественной реакцией. Ведь тогда я знала только то, что ты страшный садист и монстр. Но вот ты приехал. Привёз подарки. Я даже помню что ты привёз. Из нелепого портфеля (почему портфель?) ты достал банку вишнёвого варенья и кулёк вкуснейшей, белоснежной, тягучей пастилы. Вкус и того и другого помню до сих пор!
Больше я тебя не боялась. Страх исчез постепенно. Наверное оттого, что ты навещал меня и даже увозил в город на такси, погостить. Ты всегда забирал меня и привозил обратно к маме на такси. Наверное в этом был шик. А может просто удобно. Но ты приезжал в мой день рождения. Значит помнил! И мы ехали по нарядному мосту украшенному флагами к майским праздникам. С тех пор такси и майские праздники стойко ассоциируются с тобой. И я привыкла к тебе. И ты оказался не страшным и не злым, и не пьяным, и не жестоким. А любящим и нежным. Вот же парадокс!
Это сейчас я во всём разобралась и поняла всё-всё про тебя и маму. Мне сорок лет. Я взрослая женщина. Я знаю мужчин и знаю жизнь. Все ужасы, которые она рассказывала, были. С ней, не со мной! Её ты не любил, возможно. Меня любил. Я это точно знаю. Её ты бил и унижал. Не меня! Мы с сестрой оказались заложниками и свидетелями ваших с мамой разборок. Тебе было плохо с этой женщиной. Ты мучился. И нашёл единственный для себя выход – пить. Пить и вымещать свою боль и злость на ней. Таким древним и страшным способом. К сожалению, наш российский мужчина не слишком задумывается над вопросами травмы детской психики. Ему плохо с женой – он пьёт и бьёт. Я не оправдываю тебя, папа. Нет. Я пытаюсь тебя понять. Понять человека и его поступки можно только любя его. А я тебя люблю. Несмотря ни на что.
Ведь маму я знаю гораздо лучше тебя. Я с ней прожила бок о бок почти 20 лет. И зная её характер, могу предположить, что она напрашивалась. Да- да! Пусть это и звучит жестоко, но она действительно напрашивалась. Такую тёмную и пагубную женскую энергию ни один мужчина долго не вынес бы. Умер бы или вот как ты спился. У неё ведь долго был мужчина. Дядя Серёжа. Шофёр. Я любила его, как родного. В начале их отношений он был добрый и весёлый. И не пьющий. Ни капли! Но за 10 лет рядом с моей мамой он спился. Прямо на моих глазах постепенно превратился из хорошего парня в алкоголика. Все мамины мужчины рано или поздно портятся. Я знаю, что женщины делятся на две категории: созидающие и разрушающие. Вот мать относится к категории разрушительниц. Такие женщины, при всех своих замечательных качествах, своих мужчин медленно убивают. Они могут быть отличными матерями, хорошими специалистами. А вот просто добрыми, любящими, благо дающими женщинами быть не могут. Не дано этого. Или не захотели развить в себе эти способности. А ведь могли бы!
Так что, папа, у тебя не было шансов.
Вспоминаю тебя всегда отрывочно, хаотично. В хронологии событий путаюсь совсем. Но вот что странно – ничего страшного или плохого не помню.
Вот в памяти всплывает вечер, когда ты учил меня плавать. Держал над водой в своих сильных, больших руках. А потом с восхищением заметил, что у меня груди уже наметились. А вот ты везёшь меня на велосипеде из пионерского лагеря. Я сижу на раме. Сзади болтается рыжий чемодан. Мы подъехали к железнодорожному переезду, ты не удерживаешь равновесие, и мы падаем. Может ты был чуть пьян? Не помню. Кажется, ещё тогда плащ мой в лагере забыли и мать ругалась.
А ещё помню сильнейший ливень. Мы с сестрой бежим по траве. Вода стеной льётся на нас. И, видимо, мы с ней сбиваемся с курса и бежим совсем не к дому, где ты нас ждёшь. И, вдруг, сквозь шум воды я слышу пронзительный свист. И вижу, что ты стоишь на крыльце и зовёшь нас. Криков мы наверное не слышали. Может ты даже спас нас. Ведь мы бежали в противоположную сторону от дома, а там овраги.
А ещё вспоминаю, как ты просил походить тебе по спине. И я осторожно наступала босой ножкой на твою спину и, замирая от счастья, ходила по тебе. А ты охал от удовольствия.
Я совсем не помню, как ты выглядел. Остались только обрывки. Помню твои руки. Ты нёс меня на них, а рядом шла мама и за что – то тебя сильно ругала. А я её за это боялась. И, когда она заходила справа от тебя, то я перелезала влево. Пыталась от неё отдалиться. А ты терпеливо переносил меня с руки на руку и слушал, как тебя пилит жена. Рубашки твои помню и несколько вещей, тебе принадлежащих. Перочинный ножик, подтяжки, гантели. А ещё помню маленькую дырку в твоём большом пальце руки. Она, почему то была сквозная. И ты рассказывал, что это большой станок на заводе тебе такую дырку сделал. Шутил, конечно. Я верила. И вообще, где же и кем ты работал, папа? Не знаю. Наверное рабочим. Быт твой был всегда неустроенным. Осталось ощущение кочевности, твоей неуютности, аскетизма обстановки комнаты в общежити. В котором ты почти всю свою жизнь прожил.