Реймонд Карвер
Коробки
Мама собралась и уже совсем готова к отъезду. Но в воскресенье днем, в самый последний момент, она звонит и зовет нас к себе пообедать.
— Я отключила холодильник, — сообщает она. — Надо съесть курицу, пока не протухла.
Она просит нас прийти со своими тарелками и еще захватить вилки с ножами. Ведь посуду она уже упаковала.
— Приходи, поешь у меня напоследок, — говорит она. — И Джил приводи.
Я вешаю трубку и застреваю у окна, пытаясь сообразить, что теперь делать. Не получается. Тогда я поворачиваюсь к Джил и говорю:
— Мама зовет нас к себе, поесть вместе на прощание.
Джил сидит у стола с каталогом «Сирса» и подыскивает нам занавески. Разговор она, впрочем, слушала. Корчит рожу.
— А нельзя не ходить? — спрашивает она. Потом загибает уголок страницы и закрывает каталог. Вздыхает. — Слушай, мы только за последний месяц ужинали у нее не то два, не то три раза. Она вообще когда-нибудь уедет?
Джил всегда говорит, что думает. Ей тридцать пять, прическа под мальчика, зарабатывает стрижкой собак. Прежде чем стать собачьим парикмахером — а ей это дело по душе, — она была матерью и домохозяйкой. Потом все рухнуло. Ее первый муж умыкнул обоих детей в Австралию. Второй муж, запойный пьяница, пробил ей барабанную перепонку, а кончил тем, что свалился на машине с моста через реку Элуа. Страховки на случай смерти у него не было, а страховки на случай порчи чужого имущества и подавно. Джил заняла денег на похороны, а потом получила счет за ремонт ограждения на мосту, представляете? Кроме того, ей приходилось платить за собственное лечение. Теперь-то она спокойно об этом рассказывает. Когда снова обрела равновесие. Но что касается моей мамочки, терпение у нее иссякло. У меня оно тоже иссякло. Но мне деваться некуда.
— Послезавтра она уезжает, — говорю я. — Слушай, Джил, не надо никаких одолжений. Хочешь идти или нет?
Я уверяю ее, что мне лично все равно. Скажу, что у нее мигрень. А то мне впервые врать.
— Я пойду, — отвечает Джил. А потом встает и отправляется в ванную, куда она обычно уходит злиться.
Мы с Джил живем вместе с прошлого августа, именно тогда мама и перебралась из Калифорнии сюда, в Лонгвью. Джил хотела порадоваться жизни. И как раз когда мы притирались друг к дружке, заявилась моя мамочка. Только этого нам не хватало. Джил сказала, что у нее так было с первой свекровью.
— От нее никак было не отвязаться, — объяснила Джил. — Ну, ты понимаешь. Она меня просто душила.
Откровенно говоря, моя матушка считает Джил нахалкой. С ее точки зрения, Джил — просто очередная девица из целого ряда девиц, которые возникали в моей жизни после того, как меня бросила жена. И эта особа, подумать только, претендует на привязанность, внимание и, возможно, даже на деньги, которые иначе достались бы ей. Заслуживает эта особа уважения? Никоим образом. Я помню — такое не забывается, — как она обозвала мою жену шлюхой еще до того, как мы поженились, а потом снова обозвала ее шлюхой через пятнадцать лет, когда она ушла от меня к другому.
При встречах мама и Джил ведут себя вполне дружелюбно. Целуются, здороваясь и прощаясь. Обсуждают удачные покупки. И все же каждого визита к моей матушке Джил ждет с ужасом. Говорит, мама высасывает из нее все соки. Якобы вечно она всем и всеми недовольна, и не мешало бы ей найти себе какую-нибудь отдушину, как это обычно делают ее ровесницы. Вроде вязания крючком, или карточных игр в клубе для престарелых, ходила бы чаще в церковь. Да что угодно пусть делает, лишь бы оставила нас в покое. Но моя мамочка нашла другой выход. Она заявила, что уезжает обратно в Калифорнию. Провались он, этот городок, со всеми его обитателями. В нем ведь жить невозможно! Она тут ни за что не останется, даже если ей предложат задаром квартиру и шесть таких же впридачу.
Приняв это решение, она дня через два сложила все вещи в коробки. Дело было в прошлом январе. Ну, может, в феврале. Словом, прошлой зимой. Сейчас конец июня. Уже несколько месяцев весь ее дом заставлен коробками. Чтобы попасть из комнаты в комнату, приходится их обходить или через них перешагивать. Стыдно, когда мать живет в таких условиях.
Через некоторое время, минут через десять, Джил выходит из ванной. Я отыскал чинарик и пытаюсь его докурить, прихлебывая безалкогольное пиво и наблюдая, как сосед меняет масло в машине. Джил на меня не смотрит. Она идет прямиком на кухню и собирает тарелки, ложки и вилки в бумажный пакет. Когда она возвращается в комнату, я встаю, и мы обнимаемся.
— Всё в порядке, — говорит Джил.
Интересно, что там такое в порядке. На мой взгляд, всё совсем не в порядке. Но она не отпускает меня и гладит по плечу. От нее пахнет собачьим шампунем. Она приносит этот запах с работы. Он повсюду. Даже в постели. Еще погладила. А потом мы садимся в машину и едем на другой конец города к моей маме.
Городок наш мне нравится. Поначалу он мне не показался. По вечерам заняться было нечем, а я был один. Потом мы познакомились с Джил. Скоро, всего через месяц, она перевезла ко мне свои вещи, и мы стали жить вместе. Никаких далеких планов не строили. Нам было хорошо, у нас все складывалось. Мы твердили друг дружке: наконец-то повезло. А у моей мамочки в жизни как раз приключился застой. Вот она и написала мне, и заявила, что собирается переезжать сюда. Я написал в ответ, что, по-моему, это она глупо придумала. Я уведомил ее, что зимой погода здесь хуже некуда. Я сообщил, что совсем рядом с городом строят тюрьму. Я предупредил, что летом тут не продохнешь от туристов. Но она сделала вид, что не получала моих писем, и все равно прикатила. А потом, не прожив и месяца, заявила, что тут просто отвратительно. И все так перевернула, будто это я заставил ее сюда перебраться, и это я виноват в том, что ей здесь так паршиво. Она начала названивать мне и причитать, как все ужасно. «Внушает чувство вины», — вот что говорит на этот счет Джил. Мама ворчала, что автобусы у нас ходят как попало, а водители все хамы. А какая публика в клубе для престарелых — она, знаете ли, не в казино пришла. «Провались они все пропадом, — бурчала она, — вместе со своими дурацкими картами». Продавцы в супермаркете не улыбаются, механикам в автосервисе дела нет ни до нее, ни до ее машины. А с ее домохозяином Ларри Хэдлоком и вообще все понятно. Она прозвала его Король Ларри. «Он считает, что раз у него есть пара лачуг для сдачи внаем и немного денег, то он лучше всех. Глаза бы мои его не видели!»
В августе, когда она приехала, было очень жарко, а в сентябре зарядили дожди. Лило почти каждый день. В октябре похолодало. В ноябре и декабре лежал снег. Но еще задолго до этого мама заладила хаять всё и всех, скоро я уже был сыт по горло и наконец сказал ей об этом напрямую.
Она заплакала, я ее утешил и подумал, что на этом всё кончится. Но через несколько дней она снова завела ту же волынку. Перед самым Рождеством она позвонила спросить, когда я приеду ее поздравить. Сказала, что сама она елку не наряжала и не собирается. А потом такое сказанула... Заявила мне, что если погода не улучшится, она покончит с собой.
— Не говори глупостей, — сказал я.
— Это не глупости, сынок, — возразила она. — В гробу я видела этот городок, только оттуда и готова на него смотреть. Мне тут у вас осточертело. Не знаю, зачем я сюда переехала. Поскорее бы помереть, чтобы больше не мучиться.
Я помню, что молчал в трубку и смотрел на мужика, который сидел на столбе и чинил провода. На голову ему падал снег. Как раз в этот момент он наклонился, держал его только страховочный пояс. А вдруг свалится, подумал я. Я понятия не имел, что говорить дальше. Но надо же что-то сказать. Чувства у меня были совсем не сыновние, в таких и признаваться-то стыдно.
— Ты же моя мать, — промямлил я наконец. — Чем я могу тебе помочь?
— Да уж чем тут поможешь, сынок, — вздохнула она. — Было время, когда можно было помочь. А теперь уже поздно. Я так надеялась тут прижиться. Думала, мы будем ездить на пикники и выбираться за город. Да какое там. Тебя не дозовешься. Вы всё работаете, и ты, и Джил. Дома тебя нет. А если дома, вечно трубку с телефона снимаете, чтобы никто не дозвонился. Я тебя совсем не вижу.