С каждым словом Джасванти розовая бумага в руке Рамджатана словно превращалась в лист золота. Это была дарственная на пять бигхов земли! Рамджатану хотелось закричать от радости и, схватив жену в охапку, пуститься в пляс, но они были не одни — вокруг чинно восседали соседки. А Джасванти продолжала:
— Ну и хорошо сделал, что отказался от арендованного участка! Если до суда доходит, не рад будешь и своей земле!
Перед глазами Рамджатана в один миг промелькнули его прежний участок и молельня Бансатти. Это ее великой милостью наконец получил он собственную землю! Он даже ясно представил себе морщинистое, доброе лицо этой женщины, умершей задолго до его рождения… Он будто увидел перед собой и святого старца Винобу — собирателя бхудана, его спокойное, мудрое лицо, лицо человека, посвятившего себя служению людям… Рамджатан чуть не задохнулся от внезапно нахлынувшей на него радости.
— Завтра же снеси к алтарю Бансатти цветов, сладостей и желтое покрывало! — прерывающимся от волнения голосом сказал он жене, а сам бегом кинулся со двора.
Добежав до маленькой молельни, он распростерся перед нею ниц. Он не помнил, сколько времени провел здесь, низко кланяясь и касаясь лбом края холодной каменной ниши. Слезы текли по его лицу, а дрожащие губы беззвучно шептали слова благодарности.
Прошел год. Снова наступил холодный месяц пус[37], и обитатели деревни опять, стуча зубами от холода, кутались в лохмотья, сидя у костров. Некоторые еще кое-как перебивались случайными заработками, но Рамджатан был уже не работник. За последние месяцы он высох как щепка. Весь год он только тем и занимался, что отводил в канал воду со своего нового участка. Подаренная тхакуром земля, которую Рамджатан получил от комитета бхудана, существовала только на бумаге, — ее затопили воды Гомти.
А теперь вот уже целый месяц Рамджатан не встает с постели. Его иссохшее тело ежеминутно сотрясается от приступов мучительного кашля, а в груди все время что-то хрипит и клокочет. Когда ему становится хуже, он, задыхаясь, ловит ртом воздух, а Джасванти бьет себя кулаком в грудь, плачет и причитает, как над покойником. Соседи, слыша ее вопли, тяжело вздыхают и сокрушенно качают головами.
В короткие перерывы между приступами кашля, когда Рамджатан, обессиленный, с закрытыми глазами лежит на веревочной сетке чарпаи, ему почему-то вспоминаются богатырь Челик и его мать Бансатти, спасшие деревню от плантатора. И тогда ему кажется, будто кто-то могучий поднял его над собой, как знамя, и, грозно размахивая палицей, устремился к его прежнему участку — к той бесценной полоске в один бигх, которую так ловко и так бессовестно отобрал у него проклятый тхакур.
В голодный год
Где ж он так долго задержался? — простонала Раджи и, осторожно приподняв ребенка, сладко прикорнувшего у ее груди, попробовала встать, но тут же снова оперлась спиной о выступ стены и замерла, обессиленная, закрыв глаза и откинув голову. В другое время, отнимая ребенка от груди, она, конечно, не преминула бы грубовато отчитать его: «Разве это амрита[38]? Сосешь, чуть не подавишься!» или: «Почему не сосешь, негодник ты этакий, или сыт со вчерашнего?» — но сейчас она даже не взглянула на него. Тем временем ее дочь Банки, девочка лет десяти, усевшись на пороге задней пристройки, обеими руками ожесточенно чесала свои свалявшиеся космы. Иногда, вытащив из волос вошь, она осторожно клала ее на ладонь и внимательно разглядывала. Потом, раздавив ее между ногтями, снова принималась старательно скрести свою давно не мытую голову.
Вокруг хижины — ни деревца, ни кустика, ни единой живой души. Кругом мертвая тишина. Только изредка ее нарушает гнусавое мяуканье тощей облезлой кошки: волоча хвост по земле, она уныло бродит по двору. Бесследно исчезли даже воробьи, а ведь раньше они целыми стаями осаждали двор Раджи, стараясь подобраться к зерну, рассыпанному для просушки. Когда их сгоняли, они с шумом взлетали на крытую дерном хижину и часами сидели, выжидая удобной минуты. А сегодня не видно даже того одинокого взъерошенного воробышка, который еще дня два назад, отчаянно чирикая, скакал по двору, волоча подбитое крылышко и тщетно пытаясь взлететь. У порога хижины не заметно ни черных остывших угольков, ни жестких волокон мочала, остающихся после чистки посуды. Сразу видно: здесь давно не зажигали очага, не готовили пищи. Вырытая возле дома канавка для стока помоев забита сухой шелухой, да и весь двор выглядит таким запустелым, как будто здесь уже давно никто не живет. Лишь кое-где по стенам сидят мухи. Но и они, лениво взлетая, тоже куда-то исчезают, словно даже для них не осталось в этом месте ничего, чем можно поживиться. Привязанная в углу хижины коза, отчаявшись найти хоть один зеленый листок в охапке сухих веток манго, которые она гложет уже несколько дней, с жалобным блеянием тянется к двери и снова принимается бить копытцем по высохшим, покрытым сморщенной кожицей веткам.