— Кумар! — слабо вырывается у нее, и она прижимает сына к груди. — Где же ты задержался, сынок, до поздней ночи? Разве ты не знаешь, как беспокоится твоя мать? Ведь ты же у меня один на всем свете! Весь вечер места себе найти не могла…
Юноша молчит. В трепетных отблесках ночника, поставленного в маленькой нише возле двери, он видит перед собой только большие заплаканные глаза матери, с тревогой и любовью устремленные на него.
— Где же ты был, сынок?
— У Пьярии… — голос сына звучит незнакомо и глухо.
— Опять у нее? — встревоженно спрашивает мать, не отпуская сына и проводя рукой по его густым непослушным волосам. — Да что с тобой? Какой лоб горячий… Уж не заболел ли?
Где-то поблизости протяжно завыл шакал. Кумар зябко поводит плечами.
— Что с тобой, сынок? — повторяет мать.
— Скажи мне, мама, — запинаясь, спрашивает Кумар, — неужели, кроме полоумной старухи вдовы, никто не может отломить хоть одну веточку с того дерева?
— С какого дерева, сынок?
— Да с того самого, что возле храма богини Кали.
— Ты что, сынок! Разве не знаешь, что оно священное? И с чего тебе только вздумалось?..
— Пьярии очень плохо, мама. Третий день не приходит в себя. Оспа — это страшная болезнь… Говорят, от нее может помочь только ветка священного нима, но… но… ты сама понимаешь, мама!
Мать вздрагивает всем телом и судорожно прижимает Кумара к своей груди.
— И ты весь вечер просидел там? Ты же знаешь…
— Знаю, мама, знаю… Но я не мог иначе… Пьярии очень плохо… Ты должна понять…
— Не ходи туда больше, сынок, смотри — сам заболеешь! И дерева трогать не смей, а не то прогневишь великую Кали… Послушай лучше, что тебе расскажу… Было это в тот самый год, когда ты родился. Приехала к нам в деревню тогда одна женщина со своим мужем. А ведь обычай у нас такой: всякий, кто приезжает, чтобы поселиться в нашей деревне, должен первым делом пойти поклониться этому дереву. Вот и они пошли…
Мать продолжает что-то говорить, но юноша уже не слушает ее. Снова стоит он вместе с Пьярией возле храма, перед старым священным деревом. Это было месяц назад, а кажется, что с тех пор прошли долгие-долгие годы…
— Я больше никогда не буду приходить сюда, Пьярия.
— Ну и не приходи!
— И не приду!
— Не придешь? Тогда я сейчас возьму да и сломаю эту ветку, — поддразнивает его Пьярия.
— Стой! Стой! Нельзя! Что ты натворила!
И одним прыжком подскочив к девушке, Кумар хватает ее за руку.
— Сумасшедшая! Богиня Кали накажет тебя, ты умрешь!.. Ну хорошо, я тоже сломаю ветку, чтобы нам умереть вместе.
— Тебе ничего не будет, Кумар. Умрет тот, кто первым сломал ветку, — дерзко смеется Пьярия.
— Нет, Пьярия, послушай меня: с этим шутить нельзя! Вот увидишь, беда теперь случится…
— Ну и пусть! А тебе-то что? — с вызовом отвечает ему Пьярия.
Тут же возле храма она принимается ловко и проворно доить корову, а потом поит Кумара густым парным молоком. Они уже давно помирились. Им, как всегда, хорошо вдвоем, не хочется расставаться. И только когда в косых лучах заходящего солнца глянцевитые листья нима начинают отливать золотом, Кумар и Пьярия сворачивают на дорогу, ведущую в деревню…
— А муж-то у нее, сынок, был отчаянный человек, — словно издали доносится до него голос матери, — обычаев наших не уважал… Жена строго-настрого запретила ему трогать священное дерево. Только он не послушался и однажды возьми да и отломи ветку этого нима. Был у них сынишка лет пяти. Тут же схватила его лихорадка, и всемогущая Кали забрала его к себе. А потом помер и сам муж. Вот тогда-то старуха и помешалась. Ничего с тех пор не боится. Ломает ветки со священного нима, и ничего ей не делается. Вот бы помогли нам сейчас целебные ветки, да что поделаешь, если ушла недавно старуха поклониться святым местам… И некому нам теперь помочь! — со вздохом добавляет мать, и на глаза ее навертываются слезы.