Баркат по-прежнему не копил денег; не стал он тратить их и на наряды для своей молодой подруги. И все же в его жизни сразу произошли заметные перемены. Если раньше он каждый вечер засиживался допоздна в винной лавке, болтая с друзьями и потягивая вино, то теперь предпочитал захватить пару бутылочек дару или тари, купить соленого печенья, а иногда жареной печенки и всякий раз торопился вернуться к своей подруге. Поздно вечером, расположившись где-нибудь под деревом на окраине города или в тени старой мечети, а то и прямо на улице, залитой серебристым светом луны, Баркат ужинал вместе с Соной. Потом засыпал, чувствуя на своей щеке легкое дыхание и мягкие теплые губы подружки. За это время он сделал только одно приобретение: по просьбе Соны купил у старьевщика подержанную гармонику. Теперь Баркат всегда носил ее с собой, а Сона пела, аккомпанируя себе на гармонике и радуясь согласному звучанию своего голоса и инструмента. Иногда во время пения, украдкой взглянув на Барката, она радостно улыбалась ему, и тогда ее пальцы так и летали по клавишам. Но Баркат угрожающе хмурил брови, и Сона, испуганно взмахнув длинными ресницами, тотчас же снова вспоминала свою роль: покорно опускала голову, морщила лобик, чтобы придать лицу печальное выражение, а в ее жалобном голосе начинало звучать отчаяние. Это были испытанные приемы, помогавшие наверняка получить подаяние. Но характер у Соны был живой и веселый, и Баркату пришлось немало потрудиться, пока он обучил ее в совершенстве всем секретам этого ремесла.
Стоило только Баркату грозно взглянуть на нее, как она тотчас же вспоминала самый первый из его уроков: долго хлестал он ее бамбуковой палкой, долго виднелись на ее нежных щеках багровые следы от его железных кулаков.
— Молодец, неплохо работаешь, — говорил он ей теперь все чаще и чаще. — Это очень трудная работа, ты сама знаешь. И есть только один-единственный способ справиться с нею: надо, чтобы люди думали, что ты и в самом деле умираешь с голоду…
И отобрав (у нее всю дневную выручку, он отправлялся в винную лавку. Потом — снова вино, снова жаркое сплетение их тел и снова глубокий сон до утра…
Прошло около года, и Баркату пришлось поневоле задуматься об ожидавших его новых заботах. Сона призналась ему, что ждет ребенка. Эта новость не вызвала у Барката особой радости. Рождение ребенка не сулило ему ничего, кроме лишних хлопот и расходов. К тому же Сона стала теперь гораздо быстрее уставать и, пока они обходили поезд, ей не раз приходилось присаживаться, чтобы передохнуть. В последние месяцы они зарабатывали гораздо меньше, чем прежде, потому что внешность Соны и ее пение уже не могли по-прежнему восхищать слушателей. Ночью же, когда Баркат привычным движением откупоривал бутылку, все чаще вспыхивали ссоры и железные кулаки Барката не знали пощады. Он был зол на подругу за то, что она не желала делить с ним ложе, как раньше. Соне казалось, что она уже отчетливо слышит голос своего ребенка, и это ощущение приближающегося материнства звучало для нее волшебной музыкой, помогая переносить мучения. Каждый вечер Баркат все настойчивей домогался ее ласк, и каждый раз она упорно отталкивала его, потому что еще с детства слышала, что перед родами женщине не следует предаваться любовным радостям. Похоть ослепляла Барката. Несколько раз он жестоко избивал Сону, а потом ударом ноги отбрасывал от себя. Оберегая жизнь будущего ребенка, Сона молча сносила побои, боясь привести Барката в еще большую ярость. Все чаще, оставив Сону где-нибудь под деревом, Баркат с вечера уходил в город и допоздна просиживал в винной лавке, а иногда, напившись до бесчувствия, и вовсе не приходил до самого утра. Сона страдала, ей казалось, что он проводит эти ночи с другой женщиной, но она молчала.