Баркат и Сона уселись на краю пруда под огромным старым деревом. Каждый думал о своем, и тревожны были их мысли.
Баркат угрюмо сопел. Ребенок, хрипло дыша, ловил ротиком воздух. Сона беззвучно плакала: ее малыш заболел.
Прошло два дня. Ребенку не стало легче. Иногда он начинал хрипеть и так закатывал глазки, что Сона со стоном отчаяния прижимала его маленькое тельце к груди. Ей казалось, будто кто-то безжалостный хочет силой вырвать из рук ее крошку.
— Нет, нет! — лихорадочно бормотала она. — Я не отдам тебя! Не отдам!..
Баркат с нескрываемой злобой поглядывал на нее. Его низкий лоб прорезали угрюмые жесткие складки. Болезнь мальчика означала для него новые убытки. Снова и снова ловил он себя на недобрых мыслях. И зачем только родился этот проклятый ребенок! Это он отнял у него радость, его песни, его беспечные дни, его ночи любовных утех — все, все отнял! Он враг! Враг!.. И пальцы Барката, словно перед смертельным поединком, медленно сжимались в железные кулаки.
Целых четыре дня они не выходили к поездам. Сона не выпускала из рук плачущего, горящего в жару сына. Кончились последние деньги. Хотя есть было нечего, Сона не двигалась с места: она точно окаменела от горя и только крепче прижимала к груди своего малютку. Баркат кипел от бешенства. Надсадный плач больного ребенка изводил его. Целыми днями он без отдыха шагал по берегу пруда, словно хотел довести себя до полного изнеможения. Наконец на пятый день он сказал Соне, что дальше так продолжаться не может. Он попробует что-нибудь раздобыть в соседних деревнях. С самого утра пропадал Баркат и вернулся только поздно вечером — мрачный, пьяный и с пустыми руками. Сона удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала. Глаза ее глубоко ввалились, темное, исхудалое лицо показалось ему почти незнакомым. Баркат ожидал, что она попросит есть, но Сона не проронила ни слова. Тяжело вздохнув, он осмотрелся. Лунный свет раскинул под деревьями причудливый узор черных теней. На земле валялась гармоника. Ее впалые меха словно тоже кричали о голоде. И все вокруг стало вдруг мрачным, таящим угрозу. Страшно было глядеть на это бездонное темно-синее ночное небо и на его отражение в тихом глубоком пруде: как две широкие разинутые голодные пасти, грозили они Баркату, и даже безмятежно мерцающие звезды казались ему сейчас тысячами острых зубов. В порыве отчаяния Баркат опустился на землю и, уткнув локти в подтянутые к самому лицу колени, крепко обхватил руками голову. Потом внезапно вскочил и снова зашагал взад и вперед по берегу пруда. В этом судорожном беспрерывном движении он, казалось, хотел обрести избавление от какой-то неотвязной мысли. Но вот он подошел к Соне и, коснувшись холодной рукой ее лба, хрипло сказал:
— Ты уже несколько дней не спала, Сона. Отдохни хоть немного. А я присмотрю за ребенком…
Рука Барката погладила спутанные волосы Соны.
Давно он не был так ласков с нею! Когда она, запрокинув голову, взглянула на стоящего перед ней Барката, на глазах ее блестели слезы.
Сона бережно закутала малыша в рваное тряпье и положила на землю, а сама легла рядом. Через мгновение она уже спала. Дыхание ребенка становилось все громче и прерывистей. И от этого еще томительней казалась Баркату царившая вокруг зловещая тишина. Черные узоры теней и яркие, причудливые лунные блики нестерпимо резали глаза. Иногда ему чудилось, что рядом никого нет, только этот ребенок, беспомощный, хилый, больной, но враг… враг… его враг!.. Пальцы Барката до боли, до онемения сжимались в кулаки. Голова готова была разорваться от мучительных, несвязных мыслей. Что ему делать? У него нет другого выхода… Он должен наконец решиться — сейчас, немедленно, иначе он будет всю жизнь жалеть об этом… Где-то неподалеку протяжно взвыли шакалы, заухала какая-то птица. Баркат снова сжал кулаки и снова с хрустом распрямил пальцы. Медленно и бесшумно, как две змеи, потянулись его руки к ребенку, но тут же резко отдернулись, будто их ударило током. Задыхаясь, как безумный, Баркат вскочил. Ноги его тряслись и подгибались. Ему почудилось, что со всех сторон его обступают черные скалы, они растут, нависают над ним, содрогаются… Вот-вот они рухнут и раздавят, уничтожат его… Похолодев от ужаса, он зажмурился и застыл на месте, ожидая неизбежного возмездия… Но небеса не разверзлись и земля не поглотила его. Царила глубокая тишина. В прохладном неподвижном воздухе не слышалось ни звука. И когда он открыл глаза, все вокруг было по-прежнему залито ярким, ровным, спокойным светом луны.
Отдышавшись и немного придя в себя, Баркат снова сел и тихонько нагнулся к ребенку, пристально, будто впервые, разглядывая его смутно белевшее личико. И тут внезапно его охватило какое-то новое, незнакомое чувство. Он попытался подавить это чувство — и не мог. Где-то в самой глубине его сердца проснулась жалость к этому доверчивому, больному, беспомощному существу. Что-то твердое и холодное вдруг стало таять у него в груди, разливаясь по всему телу ласково согревающим теплом. Он ясно почувствовал, что какие-то невидимые, но крепкие нити связали его судьбу с этим теплым комочком новой жизни. Ведь это его ребенок, его крошка, его сын!.. Подумать только, что он хотел совершить всего лишь несколько минут назад! Вот до чего доводит эта проклятая жизнь!.. Нет, теперь все будет по-другому: он будет любить малыша, будет заботиться о нем… Только бы их сынок поскорей поправился!.. Баркат осторожно коснулся рукой его выпуклого лобика. Но что это? Еще недавно пылавшее жаром личико ребенка было теперь совсем холодным и безжизненным, будто его выточили из мрамора. Отгоняя от себя страшную мысль, Баркат лихорадочно развернул рваное тряпье и ощупал маленькое тельце, еще хранившее остатки уходящего тепла. Ребенок не шевелился, не дышал.