Отражение огня камина в темном стекле странным образом напоминало ему о его давнишних бредовых видениях, о дверях высотой до неба, обведенных по контуру светом, смыкающихся и оставляющих его в одиночестве и темноте в промозглом ледяном аду. Он не любил это воспоминание, но иногда ему было чертовски трудно от него отвязаться. Оно ожесточало его сердце, но оно же подгоняло его и заставляло двигаться вперед и вперед. Дверь не захлопнется, пока не остановится он сам.
— Это граф де Керваль, — сказал, возвратившись, сэр Эверард. — С супругой и дочерью, девицей Тианой, в сопровождении немногих доверенных слуг.
— Граф де Керваль? — равнодушно переспросил Рэндалл. — Кто это?
И только через мгновение беспомощно улыбнулся.
— Если бы я испытывал сомнения относительно вас, мой король, — выразительно и тихо произнес в наступившей тишине сэр Эверард, — в этот миг они бы развеялись.
Родовое имя сквайра Раиса было — Керваль.
Вошел черноволосый моложавый мужчина, худощавый и нервный. По тому, как беспокойно подрагивали его руки, и по тому, как он старательно не смотрел в ту сторону, где полуосвещенный Рэндалл задумчиво вертел в пальцах пустой бокал, было ясно, что он знает, кто ждет его в комнате. Или:.. вот именно, что не знает!
— Ваше… — пробормотал он, — Ваше Величество… — и, пошатнувшись, неловко преклонил колено. Пришлось дать ему несколько секунд, чтобы обрести равновесие, и лишь потом просить подняться и сесть.
Вслед за отцом порог переступила девушка в темном платье. Она так же не смотрела в лицо короля. Волосы ее были зачесаны назад и стянуты так туго, что на висках под ними просвечивала голубоватая кожа. Девушка была бледна и нервически ломала пальцы, полагая, видимо, что в складках платья это незаметно. Нетвердым шагом она прошла через комнату и встала за спиной отцовского кресла. С первого взгляда Рэндаллу стало очевидно, что девица тщательно проинструктирована.
И любому здесь было ясно, что первое и последнее слово оставлено за ним.
— На что вы надеялись, граф Роберт?
Он не ожидал сколько-нибудь достойного ответа. В памяти его представители семейства Керваль острым умом не отличались. Вечные пешки, они вызывали снисходительную жалость. При всех своих ностальгических чувствах, он не верил что они способны войти в игру самостоятельно. Иначе их внезапная смелость могла вызвать невольное уважение, а это означало бы, что он ошибается в людях.
— Я… — заикнулся Керваль, — мы… Нам, ни мне, ни моей жене, не позволили взглянуть на тело. Официально объявлено было, что это — король и что наша семья не имеет касательства… Прошу прощения, Ваше… Величество, жена, она устала от дороги… наш путь… она не привыкла к такой обстановке.
Ясно, разумеется. Побег. Ночами, верхами, по слякоти и непогоде, второпях, обходя «чистые» места и людные постоялые дворы. Весьма и весьма затруднительное мероприятие для дамы средних лет.
— Я распорядился устроить леди сообразно ее положению и достоинству, — заметил сэр Эверард, в первый и последний раз вмешиваясь в разговор, как нельзя более кстати, давая Рэндаллу время развернуть мысль и облечь ее словами. — Вы присоединитесь к ней, как только соберетесь на покой.
— Я пришел предложить вам свое слово и свою верность, — сказал граф. — Больше у меня ничего нет. У меня не было другого выбора. Мы потеряли не только сына, но и доброе имя. Нас не приглашают ко двору. С нами не общаются. Поддерживать с нами отношения — нелояльно. Я не могу выдать замуж дочь достойно ее происхождения. Если мой сын мертв, я должен мстить за него. Если… — он нерешительно вскинул глаза, — жив, то я должен его поддержать. Я думал, — беспомощно сознался граф, — я узнаю… Погляжу и хотя бы в сердце своем буду знать правду.
— Но вы смотрите, — безжалостно проговорил Рэндалл, — и не видите правды. Оно может быть либо так, либо иначе, и все зависит от того, как вы сами решите для себя в своем сердце. Боюсь, я не оправдаю ваших сокровенных надежд. Я не могу вернуть вам сына.
До чего же у него ломкие пальцы!
— Тогда располагайте мной, — граф оглянулся, — нами как сюзерен.
Рэндалл стремительно встал, и Керваля тоже словно пружиной подбросило. Он не имел права сидеть при стоящем короле, облаченном в жар и свет, в точности так же, как его общепризнанный противник кутался в холод и мрак.
— Я не могу вернуть вам сына. — И огонь камина освещал его и освящал его слова. — Взамен его жизни я могу дать вам лишь королевское слово в том, что он стал мучеником, а не предателем. Я принимаю вашу семью и даю свои заверения в том, что мое покровительство распространяется на вас в той мере, в какой того заслуживает верность.
Он произнес лишь три фразы, достоинства которых, если честно, были сомнительны, но они стали тремя поленьями, на которых расцвело пламя. Румянец — вообще-то редкий гость на его щеках — прихлынул к ним, словно Рэндалл приблизил лицо к самому огню. Он, собственно, ощущал себя так, словно только что сам и выдохнул его. И он не переставал удивляться тому, до чего действенной была сила его слов. Словно он приносил дар и получал в ответ — стократно. Это было магией. Ради этого он пил кровь своего отца.
Девушка за креслом стояла недвижно-неслышно, да и вообще вся окрашенная душевной болью сцена не оставляла возможностей для ликования. У Керваля в глазах блестели слезы. На мгновение Рэндалл испытал одно из самых своих нелюбимых чувств, а именно — жалость, и пришел в дурное расположение духа. Он мучительно не хотел думать о Раисе которого убили бы, как он теперь понимал, в любом случае хотя бы за компанию или ради того, чтобы не ошибиться.
— Отдыхайте, — распорядился он. — Ваши невзгоды кончились, и кончилось время лжи. Но труды мои и тех, кто мне верен, еще впереди. А посему — отдыхайте.
Чувствовал он себя при этом так, словно в эту минуту начались его собственные невзгоды, конца которым определенно было не видать.
Отец и дочь покинули их, отправившись в покои для гостей, следуя за слугой, несущим канделябр. Рэндалл и сэр Эверард остались одни. Отыгранная на высоких чувствах и полная патетики сцена требовала отдохновения и вина для смягчения горла.
— Как вы это делаете? — вполголоса спросил сэр Эверард. — Вы вызываете в людях их лучшие чувства и с их помощью делаете с людьми все, что вам заблагорассудится. Ваш покойный отец… делал с людьми то же самое, но с помощью страха. Я знаю, я видел.
— Могу лишь сказать, что это тяжело дается, — устало оправдывался Рэндалл, и признаваться не желая, и молчать уже не в силах. — Ощущение такое, будто подставляешь под нож обнаженную грудь… причем добровольно. Таким образом, меня нельзя обвинить ни в неискренности, ни в лицедействе. Возможно, если бы я говорил с кем-то другим, я использовал бы другие слова и обошелся бы без этой высокопарной чуши. Он — отец Раиса. Люди будут ожидать, что ему каким-то образом открыта истина. Я не мог позволить сомневаться ему. Но результат был бы тем же. Я… — создаю действительность. Я рисую картину и вписываю в нее людей. И они уже не могут изменить в ней свое место. Я делаю с ними, что хочу.
— Каждый, кому вы скажете так хотя бы две фразы, умрет за вас с легким сердцем, — с легким оттенком неудовольствия сказал сэр Эверард, словно заподозрив, что и к самому нему однажды было применено то же искусство… или тот же дар, это уж как назвать. — Это — колдовство?
— Двенадцать лет назад, — ответил Рэндалл на незаданный вопрос, — я знать не знал, что это такое и как это будет, начинал с самого начала и, разумеется, ни в чем не был уверен. Но может быть, сэр Эверард, рисуя эту картину, словами или мыслью, я вписываю в нее себя точно так же, как и других. И я уже тоже не могу измениться по отношению к ним. В объединяющей нас… схеме?.. картине?.. мы все расставлены по местам и связаны правилом, которое я задал в момент, когда меня понесло. Я точно в той же степени жертва. Мой дар вспыхивает, когда вспыхиваю я сам. А все прочее — всего лишь искусство, проистекающее из наблюдательности и житейского опыта, и с этой точки зрения — вполне человеческое. Я пользуюсь тем и другим. Но дар я расточаю реже. Он накладывает обязательства. Он использует меня в той же мере, что я использую его.