Она ощутила под ногами дрожь земли, эхо ударивших в нее многих тысяч копыт, и пропустила ее сквозь себя, и позволила этой вибрации растечься по всему своему телу, от ступней до кончиков пальцев, до кончиков волос. Она стала землей. Ветер рванул ее за волосы, словно отгибая ей голову, словно открывая ее горло кинжалам — она подалась ему навстречу и стала ветром. Солнце поднялось, обещая сегодня день столь же жаркий, как и вчера, но если тот был заполнен полуголой ленью, то сегодня раскаленное железо доспехов натирало тело до кровавых волдырей даже через нижнюю рубаху из полотна или мягкой кожи. Зажмурившись и вдохнув горячую степную пыль, она стала солнцем, и когда поглядела сквозь ресницы на свои войска, движущиеся широким фронтом вдоль берега реки, она увидела их словно накрытыми хрустальными куполами, играющими всеми цветами радуги. Как будто на ресницах ее были слезы. Может, они и были.
И когда армии сшиблись, когда Рэндалл на острие своей атаки, увлекая своих за собой всей живущей в нем магией, помноженной на силу личного примера, первым вонзился во вражеский строй, Аранта стала войной.
Она внезапно почувствовала себя суммой составляющих частей, целым, объединенным из множества мельчайших частичек, каждая из которых могла существовать самостоятельно, и дрожала, и рвалась прочь под действием каких-то центробежных сил. Ей казалось, будто эти частички прозрачны и, по мере того, как напряжение овладевает ею, наливаются пурпурным и багровым. Сквозь каждую пропущен был волос, другим своим концом соединенный с чем-то вовне ее, и то, соединенное, вибрировало не в такт и словно пыталось разъять ее, ее тело и сознание, как будто там, на том конце, были сотни пришпориваемых лошадей. И ей казалось, что она теряет… да, контроль.
Она упала на колени, потому лишь только, что ноги ее не держали, потому что трепетала каждая жилка, и она не в силах была выдерживать это напряжение, потому что земля неудержимо притягивала ее к себе на грудь. И не было ни малейшего соображения, что могло бы ее остановить, удержать, заставить поступать вопреки естественной природной тяге. Однако помалу она овладевала этими микрокосмами, составляющими ее, как зернышки составляют гранат, и они подчинялись ее воле, как тело подчиняется мозгу, как толпа — идее, как разум — слову. И столь же неохотно. Они тщились разодрать ее на части, но она им этого не позволила. На какой-то миг она и внешние силы застыли в неподвижном равновесии, более всего напоминающем смерть, а потом, понемногу, помалу она заставила их пульсировать в такт своему дыханию и биению своего сердца. Сперва это касалось только наполняющих ее гранатовых зерен, пульсировавших в оттенках сырого мяса, и только потом их вибрация по волосяным нитям Предалась внешним силам, словно она запрягла своих коней и подчинила их, и теперь они покорно везли ее, куда ей надо.
Те, кто в запарке и заполохе успел бросить на нее хоть единый взгляд, утверждали потом, что она, верно, молилась Свидетели, правда, расходились во мнениях по поводу того каким именно силам, Темным или Светлым, Красная Ведьма адресовала свои призывы, но правды ведь все равно не знал никто. Она была самой Войной, и пульс ее задавал ритм ударам конских копыт, и в такт ему содрогалась земля, когда кони, блестя влажными от пота боками, к которым так липла пыль, устремлялись по склону вниз, горячие, как лава, когда лучники расстреливали на скаку все свои стрелы и, пользуясь навыками, нажитыми в спорте, подхватывали с земли любое оружие, которого скоро валялось уже предостаточно. И долго еще оно будет там валяться, ржавея и норовя ужалить из травы и праха беспечную босую ногу.
Она была ветром, несшим на себе тучи стрел в лицо врагам. Тем самым ненавистным ветром, проклятием лучника, сбивающим прицел и уводящим жало на дюйм или фут от намеченной цели. Мимо, мимо, на два пальца — но мимо той заговоренной мишени, в какую каждый из них хоть раз да выпустил стрелу. Хоть на фут. Хоть на дюйм, так, чтобы обида промаха щелкнула больно, как тетива по иссеченным пальцам, которые уже совсем не защищает изрубленная вконец рукавица.
В кого-то они, отнесенные ветром, таки попадали. Но не в него. Не в Него. Каким-то образом она это знала, уверенная, что та стрела, которая войдет в его сердце, поразит насмерть их обоих. Она, впрочем, видела каким-то своим несовершенным внутренним зрением, как будто кто-то транслировал картины боя ей прямо в мозг, что ослепленный собственной неуязвимостью Рэндалл всемерно осложняет ей задачу, раз за разом кидаясь в самые тесные, самые кровавые мясорубки. Фонтан магии, вынуждающий людей проявлять все то, что заключено в их бренной оболочке сверхчеловеческого, белая пена на мутном гребне волны. Средоточие ее любви.
Наверное, Аранта потеряла сознание, потому что никто не может быть Войной слишком долго. Это как родео. Очнулась она ближе к вечеру, когда жар с небес умягчился, и она уже не слышала ни грома железа, ни истерического ржания коней. Она вытоптала до земли всю поросшую травой верхушку Ведьминой Высоты и лежала лицом в пыли, ее собственной слюной разведенной в грязь, обнаружив, что раз за разом повторяет бессмысленный припев из песни, задевшей душу: …за гусиные серые перья и за родину серых гусей.
Во что превратилось дорогое платье, противно было даже сказать, но сегодняшним днем в хлам обратились и многие несравненно более дорогие вещи. Скажем, чье-то царствование. Вот узнать бы — чье?
Никогда, никогда больше не захочет она снова стать Войной.
Никто не спешил за ней ехать, ни чтобы забрать, ни чтобы убить. Судорожно набрав воздуха в пересохшие пропыленные легкие, она поднялась, сперва на колени, потом — на подгибающиеся ноги, и поплелась с холма вниз, покряхтывая от слабости и боли в каждом затекшем суставе, к своей ставке, к тому месту, где она была прежде, вяло надеясь выяснить новости и добыть хоть корку хлеба. Хотя была не уверена, не вытошнит ли ее желчью при одном виде еды.
Путь оказался долгим и более тяжелым, чем даже сам бой. Слишком часто она падала, спотыкаясь… и слишком часто спотыкалась о тела. Мертвые, молчаливые, были еще выносимы. Но раненые, стонавшие в траве, все в основном тяжелые — потому что кто мог двигаться, добирались до лазаретов сами, — выворачивали всю душу наизнанку. Свои и чужие — они и о помощи-то молили на одном языке, и разница была только в том, что свои обращались к ней «миледи», а чужие звали сестренкой. Проходя мимо, она бормотала, что вот сейчас, еще немного потерпеть, и она пришлет им кого-нибудь из санитарной команды. Ей боязно было думать, сколько из них вообще никого не дождутся. Грасе, вероятно, уже оперирует. Разумеется, он готовился к битве за два дня и начинал как только ему подносили первого раненого. Должно быть, в голос проклинает ее дурь, нуждаясь в каждой паре рук. Мысли о Грасе придали ей сил: они были обыденными в самый раз, чтобы на них опереться.
— Миледи, какого черта… простите, я хотел сказать, наконец-то! Где вы потерялись?
Всадник возвышался над ней, судя по реплике, из своих. Значит, они победили. Иначе он стоял бы где-нибудь под нацеленными стрелами, на коленях, сцепив поднятые руки за головой. Так держали пленных, пока не уляжется неразбериха, а там кого закуют, с кого возьмут дворянское слово, кого обезглавят на месте. Для более бурных проявлений радости сил у нее просто не хватало. Только лишь по привычке она поискала под покрывавшей его копотью черты лица. Замаскирован он был в лучшем стиле Веноны Сарианы.
— А, это вы, Дю Гран! Отвезете меня в лагерь? — — Да я за этим и послан! Милорд де Камбри с ног сбился, вас ищущи…
— Милорд де Камбри?! — как ужаленная вскинулась Аран-та. — Что с Рэн… Где же король?
— Король ранен и не подпускает к себе никого, требует вас…
— Тяжело?
— Неизвестно, но крови много. Грасе выходил к нему, но сказал, что у него слишком большая очередь на стол, чтобы остановить поток из-за державной дури. Один из нас посмел нарушить приказ, и король убил его. Тут же, без единого слова.