В результате к середине 1780-х гг. популярность Месье была едва ли не больше популярности любого другого члена королевской семьи: ему верили, его любили, с ним связывали надежды. В 1784 г., на премьере «Женитьбы Фигаро», зал приветствовал его бурными овациями{137}. Когда в 1787 г. падение авторитета Людовика XVI и Марии- Антуанетты вызвало лавину оскорбительных памфлетов и сатирических гравюр, на эстампе, изображающем умирающую Францию, именно Месье перевязывал ее раны. Когда 17 августа того же года граф Прованский прибыл в Счётную палату для регистрации королевского эдикта, его встретили цветами и шквалом аплодисментов, тогда как графа д’Артуа, приехавшего с тем же эдиктом в Налоговую палату, освистали{138}.
Этот политический капитал граф Прованский удачно использовал в начале Революции. После переезда королевской семьи в Париж в октябре 1789 г. ходили разговоры о том, что его следует назначить главой Совета{139} или правительства. Американец Г. Моррис передаёт в своей дневниковой записи от 4 января 1790 г., что слышал от Талейрана, будто Месье написал королю письмо с требованием места в Совете{140}.
Казалось, принц, столь долгие годы отодвигаемый от власти, наконец находится от неё в одном шаге. По некоторым свидетельствам, его благосклонности искал Э.-Ж. Сийес{141}, с ним начал активно сотрудничать граф де Мирабо, заявивший, что династия погибнет, если Месье не возьмёт в свои руки бразды правления{142}. В бумагах Лафайета даже якобы сохранился написанный рукой Мирабо проект, датируемый 20 октября 1789 г., в котором говорилось, что все принцы крови, кроме одного, состоят в заговоре против революции или подозреваются в этом; соответственно, доверием может пользоваться только Месье. Лишь он в силах спасти всех, объединив короля и революцию{143}. Так или иначе, точка зрения о том, что переговоры с Мирабо королевская семья во многом вела через Месье, весьма распространена {144}. Также видится очень похожим на правду, что в этот период Мирабо рассматривал графа Прованского как замену герцогу Орлеанскому{145}, находясь в поисках принца более решительного и менее скомпрометированного. Месье, в свою очередь, был открыт для любых предложений{146}. Судя по всему, в окружении Месье Мирабо опирался на герцога де Леви (Levis){147}, вместе с которым мечтал превратить графа Прованского как минимум в первого министра.
Сотрудничество, впрочем, оказалось недолгим, очень быстро граф Прованский стал вызывать у Мирабо раздражение своей плохой управляемостью. «Он обладает невинностью ребёнка, - делился Мирабо в одном из писем, - но в этом же заключается и его слабость, его чрезвычайно сложно заставить понять, что если он пустит дела на самотёк, то станет вторым герцогом Орлеанским»{148}. С точки зрения Мирабо, Месье не хватало опыта и решительности, он полагал, что королева «обхаживает его и расстраивает его планы»; в свою очередь, граф Прованский «смягчается и не радуется своим успехам»{149}.
«Королева, - писал Мирабо в другом письме, - относится к Месье как к цыплёнку, которого ей нравится гладить через прутья решётки клетки, но она опасается выпускать его на волю, а он позволяет так к себе относиться» {150}. Небезынтересно, что Л. Блан цитирует другое письмо Мирабо - из вторых рук, но источнику он полностью доверяет, - в котором тот якобы пишет, обращаясь к графу Прованскому:
Умоляю, умоляю вас, умерьте ваше нетерпение, которое погубит всё. Именно потому, что вы от рождения поставлены так близко к престолу, вам трудно переступить отделяющую вас от него единственную ступень. Мы живём не на Востоке и не в России, чтобы относиться к вещам так легко... Во Франции народ не подчинился бы революции сераля {151}.
Так или иначе, ни получить место в Совете, ни «объединить короля и революцию» графу Прованскому не удалось. Он по-прежнему пользовался популярностью у парижан, но с падением авторитета монархии его шансы взнуздать Революцию таяли на глазах. В феврале 1791 г. были задержаны попытавшиеся покинуть Париж две тётушки короля - мадам Аделаида и мадам Виктория. Как писал впоследствии сам Людовик XVIII, события 1791 г. «заставили меня поверить, что у меня нет реального выбора, кроме как между изменой и мученичеством: первое внушало мне ужас, и я не чувствовал большого призвания ко второму»{152}. Наконец был найдет третий путь: бегство за границу.