Так вот, первые впечатления обманчивы. Я, конечно, Америку вам не открою, но в жизни я не видел человека более крепкого, чем эта туша. До сих пор помню, как все было: от тех, кто был рядом с ним во время облавы, он не отставал ни на шаг и делал все как они, а ведь они — жители гор, а он — королевский прокурор. В то же самое время, с такой же скоростью, как они, несмотря на возраст и, вероятно, несмотря на энциклопедию, которую он носил в своих глазах, где я увидел, заглянув в них в тот вечер, те глубокие познания, о которых все говорили… и грусть!..
Но в тот момент он не был грустен, он был ворчлив. А Ланглуа, наверное, следил за ним из-за своих занавесок, потому что появился внизу одновременно с ним.
Ланглуа? Мы все сделали шаг вперед в его направлении. У нас, наверное, был написан вопрос на лицах, и в них читалось и удовольствие и неудовольствие от этого необычного воскресенья. Тревожная штука, это необычное воскресенье! За что уцепиться, когда нет привычки?
А Ланглуа? Должен сказать, что в смысле уцепиться он был отличным специалистом. Он сразу нас подбодрил: вид у него был самый спокойный, словно он точно знал, куда идет. Ни капли беспокойства. До такой степени (и это просто бросалось в глаза), что сам королевский прокурор был явно удивлен.
Тотчас были поданы сани. Они были готовы. Представьте себе, что было бы, если бы мы явились этакими щеголями к дверям, откуда должен был выйти «суровый и резкий» (как я уже сказал), а сани не были бы готовы подъехать по малейшему сигналу? Их было пятнадцать, запряжены они были двумя лошадьми, а то и одной, а в несколько саней были впряжены даже волы. Неважно: ехали-то мы шагом. Санки, запряженные тройками, и галоп — это для дам и для архиепископских сыновей. А нам предстояла работа.
Как было сказано накануне вечером в школе, начали выставлять пикеты, которым по команде надо было развертываться в цепь уже в одном лье от деревни. Эта точка закрывала выход из трех балок, по которым потом надо было двигаться вверх, поднимая максимум шума. Каждый раз Ланглуа отдавал короткие и четкие приказания, напоминал в нескольких крепких выражениях места, куда надо добраться, через которые пройдем в таком-то часу, потом в таком — то часу, и уточнял время по своим карманным часам. После этого приказывал нам увозить с собой опустевшие сани.
И так до самого Сен-Бодийо. Правда, меня с Ромуальдом и Арно Фирменами он оставил, конечно, по дороге, там, где мы были. В сотне метров слева от нас оказались Феликс Пети, Бускарль и Раванель (сын). В сотне метров справа от себя мы видели, как высадили Фредерика II, Раванеля (отца) и Мутта-сына. Перед нами открывалась долина Шаламон.
Где я? Что со мной происходит? Какое-то странное это было утро. Всем нам более или менее часто приходилось бывать в самых диких местах, возле какого — нибудь звериного логова, где та или иная лесная тварь, поджав задние лапы под живот, старается сохранить то малое тепло, что удалось ей отвоевать у холода. Не впервой мы оказались в зимнем лесу, а в долине Шаламон лишь чуть погуще, чем в других долинах, рос лес, чуть больше было черных теней и чуть хуже была у нее слава.
Ну и что? Кто не сохранил этого в себе? Я хочу сказать: не раз мы оказывались один на один с этими картинами. Так вот, когда человек один, он находится в мире с самим собой, на многое не обращаешь внимания. А тут все было как-то необычно: мы были разбросаны группами по три-четыре человека, на опушке леса, на видном месте, на снегу, в сотне метров друг от друга, перекрывая все выходы из леса. Теснота — ни помолиться, ни покаяться. Так что же делать? Остается только достать трубку и курить.
Допустим, надо пробыть на месте час. Подъезжает человек с охотничьим рогом. Нам повезло: прислали самого Пьера-лё-Брава. Мы говорим ему:
— Послушай, раз тебя сюда направили, выходит, мы самые лучшие!
Он объясняет, что наши три группы находятся в центре облавы и что музыка тут не при чем.
— Сегодня эта штука, — сказал он, похлопав по инструменту, — будет играть роль телеграфа.
Ну что ж, телеграф так телеграф. Похоже, рядом с Ланглуа находится другой музыкант — профессионал, умеющий заставить медь говорить. Именно таким образом Ланглуа собирался передавать нам команды. Нам это понравилось. Тем более, что он прислал нам Пьера-лё-Брава, чтобы с его помощью мы могли ему отвечать.
— Но ты сыграешь нам что-нибудь на твое усмотрение? — спросили мы.
— Если дела пойдут хорошо, почему бы и нет, — отвечал он.
Ладно, нам только нужно было постараться, чтобы дела пошли хорошо. Как там, интересно, наш Ланглуа, устроился, наверное, где-то неподалеку от старшей егермейстерши (тут мы вдруг подумали, — наконец-то! — о даме из кафе «У дороги»!.. Где она? Там? Со всем начальством? Тайна, покрытая мраком). Но вернемся к Ланглуа. Представляете, вот он вдруг слышит отсюда приятную мелодию. Подумает небось: «Ах, негодники! (говоря это, он видит нас, знает, что это — мы), ах, негодные! Вот это мужики!»
И тут послышался из Сен-Бодийо звук, напоминающий мычание простуженного теленка, и Пьер-лё — Брав ответил таким же мычанием.
— Ну вот, — сказал он, — это означает команду «вперед!», а я ответил: «понял, исполняю».
Тут мы жестами передали команду группам слева и справа, пытавшимся понять, что означают эти телячьи вздохи. Все развернулись в цепочку и стали двигаться к лесу.
Перед тем как подойти к опушке, достали из ягдташей большие деревянные трещотки, которые на Пасху у нас заменяют колокола.
Да, вот еще о чем я подумал. Ну, вошли мы в лес. Кругом торжественная тишина. Совершенно ведь ясно: в таких местах нам делать нечего. Тогда зачем мы сюда пришли?
Я видел Ромуальда, Феликса Пети, чуть дальше — Раванеля-отца, а с другой стороны — Раванеля-сына. Стволы заснеженных елей, как из черной эмали, скрывали от меня Фредерика II. Я мысленно представил себе длинную цепочку стрелков, делавших то же, что и я: шагавших по-змеиному то вправо, то влево с трещотками в руках. Пьер-лё-Брав поднес рог к губам, и тут издалека опять донесся до нас вздох простуженного теленка. Тогда и Пьер издал оглушительный медный вопль, проникший не только в уши, но и в жилы, заполнивший весь лес, ряды деревьев, от которых отскакивало и уходило в долину эхо. Все вместе мы стали крутить трещотки, разрушая ими и подавляя торжественную тишину.
Надо ли говорить, что в этот момент мы все выпрямились, как лошади, которым царапают круп. И кинулись вперед, и чем больше было шума, тем больше хотелось нам шуметь, и мы были способны (возможно) загрызть волка зубами. Во всяком случае, желание такое было. Больше чем желание: пока завывал рог, пока трещали трещотки, мы вглядывались в кусты перед собой — не выскочит ли из них черная волчья морда с оскаленной пастью. Мы мельком поглядывали друг на друга. Не знаю, каким был мой взгляд, но хорошо помню глаза соседей, устремленные на меня. Да, на меня. На меня, человека, который никогда не причинял вреда другому.
Торжественная тишина? Если вдуматься, то глупость по поводу истины, сказанная тем самым королевским Прокурором и услышанная Сосиской, была не так уж и глупа. А здесь надо, возможно, понимать, что была торжественная тишина, пока не обнаружилась вдруг истина.
Вы думаете, я стану утверждать, что все эти мысли появились у меня тогда? Конечно, нет, мысли приходят потом. Тем более, что мы там были не для того, чтобы размышлять.
Даже уже у самой опушки лес Шаламон был чертовски густым. Хотя мы и полагали, что при такой музыке разбойник или разбойники скорее всего далеко удрали, ухо надо было держать востро.
Всегда думают, что самый хитрый зверь — это лиса. На самом же деле хитер волк. Видите ли, жестокость вдохновляет. Волк более жестокий зверь, чем лиса, и намного более умный, чем она. Лисья хитрость быстро выветривается. А вот хитрость волка!.. У нас говорят: «От волчьей хитрости крик стоит». Этим хотят сказать, что волк так умен, прямолинеен, ловок и быстр (и так жесток), что от неожиданности и испуга люди вскрикивают. Но это означает также и то, что не успевает человек крикнуть по какой-то иной причине, а клыки уже вонзились, уже рвут мясо, вот он и кричит. Волки вроде того или тех, которых мы искали, возможно, так рассудили: «Они думают, что мы от страха убежим, так вот нет же, от страха мы как раз останемся. А выскочим, когда люди будут в трех шагах от нас, тут-то мы и выскочим, напугаем их своими прыжками, прорвем цепочку и поминай как звали. Да, вот так-то, Ланглуа!..»