— А чем ты собираешься меня угостить?
— Настойкой «веспетро».[10]
— Ладно, веспетро так веспетро.
И мы вместе вернулись в деревню.
Зима. Снег. Стройку приостановили, прикрыв, впрочем, стены, а поскольку бревна были толстые, то мороз оказался им совершенно не страшен, даже, скорее наоборот.
Ланглуа спустился из своей комнаты в кафе, где потеплее, выкурить свою трубку.
Вы, кстати, тоже все были там: полевые работы закончились, можно было играть в карты.
А Ланглуа сел верхом на стул у окна. Я дала ему время докурить трубку и подсела к нему с корзинкой для рукоделия, где лежала пара его носков, которые надо было заштопать.
Я говорю: «Папаша Ламбер, давайте-ка разожгите печку».
Папаша Ламбер начал орудовать кочергой. Скоро печка загудела. А снег все валил.
— Я собираюсь жениться, — сказал мне Ланглуа.
(Я в это время рылась в корзинке, искала деревянное яйцо для штопки.)
— Хорошая мысль, — говорю ему.
— Это будет хорошая мысль, если ты этим займешься, — сказал он.
— Мне заняться? Как это так?
— Найди мне кого-нибудь.
(В этот момент я отматывала шерстяную нитку.)
— А вообще-то это для чего? — спрашиваю я.
— Да вообще-то…
(Тут мы уже могли в полной мере оценить работу папаши Ламбера, который мастерски растопил печку, раскалил ее как надо).
— Есть у меня одна мыслишка, — говорю я.
— Я так и знал, — говорит он.
— Но хотелось бы знать сперва твою идею.
— Ты знаешь ее, — говорит он. — Я хочу жениться.
— Ты кому-нибудь уже об этом говорил? — спросила я.
— Нет.
— Госпоже Тим?
— Нет, нет.
— Прокурору?
— Тоже нет.
— А почему мне сказал?
— Мне показалось…
— Что показалось?
— Что ты лучше знаешь, что мне нужно.
— Возможно, — говорю.
— В моем возрасте… — сказал он.
— Видели мы и постарше, — говорю.
— Да и я тоже, — говорит он.
— Надо знать хоть, в каком вкусе ты хочешь.
— Не важно, в каком вкусе. Одно условие: она не должна быть вышивальщицей, — сказал он и повернул стул так, чтобы сидеть ко мне лицом.
Я некоторое время работала иголкой между петельками носков, потом подняла голову, сняла очки и потерла веки, чтобы удобнее было смотреть ему прямо в лицо (вернее, то, что я называю «смотреть в лицо») сквозь пальцы.
— Естественно, — говорю я.
— Почему естественно? — спрашивает он.
— Тебе ничего вышивать не надо, — говорю ему.
— Да, приблизительно так, — отвечает он.
— А ты останешься здесь? — спросила я.
— Бунгало, — отвечал он. — Это не противоречит твоей мыслишке? — спросил он, поскольку я молчала.
— Вполне, — отвечала я.
— Чтобы она не была вышивальщицей, — сказал он еще раз, — или что называют «досточтимой супругой».
— А как ты себе представляешь досточтимую супругу? — спросила я.
— Портрет в рост, — ответил он.
— Согласна, — сказала я.
— Я оштукатурю стены, — сказал он. — Так будет чище и теплее, но мне не нужен человек, гордящийся своим домом.
— У тебя будет хороший интерьер, — говорю я.
— У нее будет все, что она захочет, — говорит он, — но я не хочу, чтобы меня окружали.
(Из-за намеков Ланглуа я сразу подумала о вышивальщице и о том складе мебели, где она жила, где можно было увидеть все, чем она, должно быть, окружала человека, изображенного на портрете в рост. В то же время я подумала о самых разных способах окружать, начиная с перламутровых гор и до льняных гардин, включая столы, сверкающие хрусталем, и трех маразматиков, расхаживающих под ручку.)
— Естественно, — говорю я.
— Сегодня ты все находишь естественным, — сказал он.
— А разве в этом есть что-то неестественное? — сказала я.
— Нет, отчего же, — отвечал он.
— Ладно, — говорю, — значит, надо, чтобы это была женщина с жизненным опытом.
— Что называется «соответствующего возраста», — сказал он с усмешкой.
— Не обязательно, — сказала я (выбирая при этом иголки и проверяя ушки на свет). — Есть ситуации, когда женщина очень быстро набирается опыта.
— Лишь бы она не была слишком требовательной, — сказал он.
— Именно в этом отношении годы боевых действий, о которых я говорю, засчитываются один за два, — сказала я. — Сколько тебе лет?
— Ты сама знаешь.
— Назови число.
— Пятьдесят шесть.
— Тридцатилетняя подойдет?
— Даже тридцатипятилетняя.
— Не советую тридцатипятилетнюю, — говорю я. — В этом возрасте женщины становятся сентиментальными.
— Ну тогда тридцатилетнюю, — говорит он, — могла бы найти такую?
— Запросто, — ответила я.
В тот день мы больше об этом не говорили.
Другой разговор состоялся примерно в тех же обстоятельствах и опять в начале зимы; он — верхом на стуле, я — рядом, на моем низеньком стульчике. Он смотрел, как падают снежинки, а я разглядывала фланелевый жилет, чтобы зашить в нем маленькие дырочки.
— Это от трубки, — сказал он.
— Ты что, кладешь трубку прямо на свой фланелевый жилет?
— Нет, просто я набиваю ее слишком плотно, и когда зажигаю, немного горящего табака вываливается.
— Набивай поменьше, из одной делай две.
— Или набивай побольше и выкуривай три, — сказал он.
— Почему, — спросила я, — или есть причины спешить?
— Да нет, причин никаких нет, — ответил он. — А кстати, ты не подумала о твоей тридцатилетней женщине?
— А чего там думать, — говорю я. — Если хочешь, можно хоть сейчас поехать за ней.
— Куда?
Я-то место знаю очень хорошо. Говорю ему:
— Просто надо поехать в Гренобль. У меня там хватает знакомых, есть из кого выбирать.
— Прекрасно, — говорит он. — Одной заботой меньше.
— А это тебя заботит? — спросила я.
— Вовсе нет, — ответил он.
И вот однажды, в сильный мороз, надевает он полушубок, шапку, берет снегоступы и говорит:
— Приготовь-ка мне чего-нибудь на ужин. Пойду прогуляюсь, подышу воздухом.
А я говорю:
— Подыши, но не очень — воздух сегодня ядреный. И скажи, что бы ты хотел, чтобы я приготовила?
— Капустный суп, — говорит, — да сходи к этой старой ведьме Ансельмии, не найдется ли у нее одна — другая куропатка. Я знаю: она ставит силки. И сделай капустную запеканку в печке, с панировкой. В такую погоду я готов есть капусту с капустой и капустой заедать. А в Сен-Бодийо, наверняка, ее не будет.
— Собираешься съездить к госпоже Тим?
— Может, надо сказать ей про тридцатилетнюю женщину, — говорит он. — Что ты думаешь на этот счет?
— Думаю, надо, — отвечаю ему. — Знаешь, что я еще думаю об этом?
— Скажешь — узнаю, — отвечает.
— Думаю, что напугаю Ансельмию до того, что она даст мне шесть куропаток. И еще думаю, что, кроме капустной запеканки, приготовлю в сметане сушеных грибов, и еще думаю подготовить спальню на третьем этаже, зажгу там камин и положу в постель грелку. Потому как, сдается мне, что, если ты заговоришь о тридцатилетней женщине, то под вечер привезешь сюда госпожу Тим собственной персоной.
— Рассуждение, не лишенное здравого смысла, — говорит. — Только вот не понимаю, зачем тебе шесть куропаток?
— Две тебе, две госпоже Тим и две мне, — говорю. — Или ты думаешь, что я буду на кухне есть, а?
— А разве кухня не твое почетное место? — сказал он, осторожно отступая, словно опасаясь чего-то.
Я бросила ему вдогонку свой деревянный башмак.
Что госпожа Тим прискачет, я нисколько не сомневалась. Не могла я только сказать, в котором часу.
Рассчитывала так: «Приедут в сумерки. Он доберется туда, пообедает. Поговорит с ней после обеда; потом выпьют кофе. Она прикажет запрячь сани. И часам к четырем будут здесь».
Но в три часа я уже услышала бубенцы. Наверное, она не дала ему кофе или попили наспех.