Госпожа Тим сидела с блаженным видом (так я думала). Она молча постукивала пальчиками по руке Ланглуа.
— Не будем расслабляться, — сказала я. — В деле женитьбы обычно присутствуют два человека. Мы все говорим о женитьбе, но пока я вижу только одного мужика. Мы очень мило беседовали об уважении, об иллюзиях и различных выводах, но речь шла о том, чтобы найти женщину. При соблюдении некоторых условий я не отказываюсь от своих слов и берусь найти женщину. Важно знать, подойдет ли она. Я знаю многое, но не все, и очень рада, что госпожа Тим находится здесь и сможет сказать свое слово.
— Нельзя ли уменьшить жар от этой печки? — спросила госпожа Тим.
И верно: было жарко. Я прикрыла печку и задвинула поддувало.
— Вот что я думаю слабенькой своей головкой, — сказала я. — Если мы будем говорить, как говорили до сих пор, получится разговор на птичьем языке, с гусями или индюшками, сплошной писк и крик. Это все несерьезно. Тут есть и теории, и переживания, кто-то хочет это организовывать, да так, чтобы на всю жизнь. Не знаю уж, что бы ты стал делать со всей этой птичьей братией. Подождите, это еще не все. Есть здесь ведь и еще нечто, есть нечто совсем уж ужасное: родственники. Ты себе представляешь, что ты будешь делать с тещей и с тестем? Если коснется этого — респектабельность и камамбер, — не просите меня ни о чем, дайте мне тогда спокойно допивать мое вино. Придешь повидать меня, когда я тебе понадоблюсь. И уже тогда, если ты захочешь, я покажу тебе и как, и что, и почему. А до этого — меня ничего не касается. Говорю это, — добавила я, — потому что понимаю, какой удар получила госпожа Тим, здесь присутствующая, она — душка, но все же она живет в другом, не в моем мире, надо прямо сказать. У нее может быть другая идея, и она даже может подумать, что в этом деле я тянула одеяло на себя.
Госпожа Тим встала, обошла вокруг стола и, подойдя ко мне, обняла и поцеловала меня. Это было очень мило с ее стороны. Я смутилась, потому что из — за жары и внутреннего жара была вся потная.
— Нет у меня никакой идеи, — сказала она. — Какую еще идею могу я иметь?
— Не знаю, — сказала я. — Конечно, вы больше понимаете в делах людей благонамеренных и прочее, и прочее, в том, что я называю фермой для индеек и удавов, хотя вы их знаете лучше меня; я могу ошибаться. Собакам, может быть, удалось родить котенка, и вы, может быть, знаете именно этого котенка?
— Нет, нет, — отвечала госпожа Тим, — у собак рождаются только собаки.
Она вернулась на свое место, налила себе бокал вина и смело выпила его одним духом, до дна, как пила я с самого начала нашего ужина.
Я посмотрела на Ланглуа, как смотрит портной, когда на глазок снимает мерку для пальто.
— Она должна согласиться на тебя такого, какой ты есть?
(Он утвердительно кивнул головой.)
— Она должна согласиться на бунгало, горы, на вечный снег?
(Да.)
— Сен-Бодийо, — сказала госпожа Тим, — мой дом, разумеется, будет открыт для нее.
— Это очень важно, — сказала я.
Я опять обернулась к Ланглуа:
— Никаких тещ, тестей, своячениц, тетушек и кузин?
(Нет.)
— Не слишком старая?
(Нет.)
— Не слишком глупая?
(Нет.)
— Приятная? (Да.)
— Ну вот и все. Даже, если она окажется настоящей жемчужиной и совершенством, надо еще, чтобы она смотрела на свое положение? как на маршальский жезл. Разве не так?
(Да.)
Наступила пауза.
— В моей профессии… — продолжала я. — Во-первых, я хотела бы спросить у госпожи Тим, не знает ли она в своем кругу каких-нибудь разведенных женщин, желающих снова выйти замуж, или неоднократно овдовевших и тоже желающих опять выйти замуж…
Но тут она меня прервала и с самым невинным видом заговорила совершенно спокойно, обстоятельно, голосом, в котором не было ничего от шоколадного ликера, и отметила, что такие случаи очень часто встречаются в свете, причем даже еще более привлекательные (если так можно сказать), чем те, о которых я говорила.
— Ну вот, — сказала я просто, — вот это и есть моя профессия. С той лишь разницей, что я получала с моих мужей деньги.
— Другие тоже, — сказала госпожа Тим.
— И что я очень часто меняла мужей.
— Другие тоже, — сказала госпожа Тим.
— А что скажет мужчина? — спросила я у Ланглуа.
— Мужчина говорит, что жизнь ужасно коротка, — ответил Ланглуа.
Чтобы сохранить хладнокровие, следовало увидеть в ответе Ланглуа лишь реакцию на давно уже длившуюся дискуссию, доводы которой иногда были весьма причудливого свойства. К тому же госпожа Тим (тотчас вошедшая в то же состояние, что и я) начала многословно распространяться о профессии, употребляя массу точных терминов, проявляя глубокое знание и удивительный дар. Настолько (я это лишь позже поняла), что я была потрясена, потрясена и с этой стороны тоже. Она была очень милосердна.
Затем в течение часа с лишним мы говорили лишь о дамском белье и о духах. И вот именно во время разговора о воланах, юбках, эссенциях, запахе сена, об опопанаксе,[12] все и было решено.
Ланглуа пил ром из стакана для вина.
Закончили мы часов в десять. И пошли спать. Я проводила госпожу Тим в ее комнату. Сунула руку под простыню, чтобы убедиться, что грелка сделала свое дело.
— Хотите, я помогу вам? — спросила я госпожу Тим.
— В чем поможете?
— Развяжу шиньон, расчешу волосы.
— Что вы, — отвечала она. — Пустяки какие. Я все равно спать не смогу. На большую жертву мы идем, не правда ли? — добавила она, глядя на меня.
Я утвердительно кивнула головой, ничего не говоря.
Через неделю явился, естественно, и прокурор. Я подала ему кофе. Он пощупал свой жилет. Под ним послышался шорох помятой бумаги.
— Госпожа Тим мне написала, — сказал он.
— И правильно сделала, — ответила я.
Он спросил меня, где я собираюсь искать редкую птицу в качестве кандидатуры.
— У меня много знакомых, — сказала я.
— У меня тоже, — добавил он.
Я дала ему понять, что, в конце концов, Ланглуа в жалких остатках не нуждается.
Это слово его испугало.
— Все делается с самыми лучшими намерениями, — сказал он, заикаясь, и покраснел, как помидор, но в глазах было столько отчаяния, что я поняла его доброе чувство. По сути дела, если бы он что-то оставил, это были бы не остатки, а нечто, принесенное в жертву.
Прокурор уехал, и больше об этом разговора не было. Госпожа Тим приезжала еще раз пять-шесть. Прокурор — раза четыре или, может быть, пять. Пару раз Ланглуа ездил в Сен-Бодийо. Но разговоры были лишь о морозе, о снеге, о санях. И о кофе.
Как-то раз, уже весной, Ланглуа спросил меня:
— Ну, ты готова?
— Завтра утром буду готова, — ответила я сразу. А потом добавила: — Но смогу собраться и сейчас, если хочешь.
— Ладно, завтра, — ответил он. — Но в семь утра. Поедем на дилижансе.
Это значило — на коляске, которая спускается с перевала. Не на том фургоне, что заезжает в деревню и развозит почту, а на коляске, которая идет экспрессом и которую ловить надо, выйдя на дорогу.
К шести часам я была почти готова. Спустилась и хотела присесть, не зажигая лампы. Слышала, как он ходит по комнате наверху, как ставит кисточку для бритья на мраморный столик. Он брился, но при этом не насвистывал.
Мы поднялись на большую дорогу по крутой тропинке, мимо старой часовни. Рассветало, легкий туман поднимался к розоватому небу.
Ждать пришлось недолго. Ланглуа остановил дилижанс властным жестом, хотя остановка в этом месте не обязательна и форейторы иногда играют с вами злую шутку и пускают лошадей во весь опор, отлично видя ваши отчаянные жесты.
В дилижансе оставалось три свободных места. Мы заняли два. Я не разглядела, в какой костюм облачился Ланглуа, потому что на нем был широкий плащ. Но, усаживаясь в уголке, он распахнул его, и я увидела, что он постарался приодеться. Кстати, в коробке он вез еще свой знаменитый цилиндр (для дилижанса эта шляпа оказалась бы слишком высокой).