Можно ли снять такой фильм о Людовике XVII, который не был бы одновременно фильмом о его убийце? Кто был этот убийца?
Конечно, у Анри был ответ. Он знал имя убийцы. Это был знаменитый деятель Революции Эбер, но никто не осмеливался перейти запретную черту и напрямую обвинить его в убийстве. В убийстве ребенка. Предумышленном. Рассчитанном. Никто еще до этого не доходил.
Молчание, окружавшее имя убийцы, размышлял Анри, пересекая площадь Альма, это краеугольный камень заговора, возникшего после его смерти. Для выживших тогда и для последующих поколений казалось более приемлемым обвинять в преступлении не человека — тем более не конкретного человека, а климат, ход исторических событий и прочие обстоятельства. Знаменитые обстоятельства эпохи. В качестве последней инстанции всегда указывали на Революцию, чтобы не указывать на виновного, одного-единственного, не выдавать его и, в особенности, умолчать о том, как и почему все произошло, — потому что в противном случае едва ли не все человечество рисковало оказаться в соучастниках этого преступления. Поэтому версия о туберкулезе устраивала всех — болезнь могла быть Божьей карой или делом рук дьявола, но, так или иначе, она оправдывала людей.
Ну а я, думал Анри, едва не угодив под машину на улице Монтань, покажу, что за этим преступлением стоял человек, а за этим человеком — история с ее логикой, требующей насилия и озверевших толп, действующих во имя Нации.
Анри торжествовал. Он нашел убийцу Людовика XVII. Это открытие должно было принести ему столько денег, что сейчас он, не колеблясь, вошел в бутик «Прада» и перемерил множество костюмов, Не забыв тщательно стереть миазмы своего недавнего гнева роскошными тканями этой дорогой марки. Наконец он выбрал пиджак и рубашку, вещи, общая стоимость которых почти равнялась сумме, присланной недавно по чеку Сильвией Деламар.
Затем Анри попросил чернокожего продавца сохранить его старые вещи до завтрашнего дня.
Любезность молодого человека была столь велика, будто нарочно располагала клиента к агрессии. Анри отметил про себя, что такого практически не бывает в подобных магазинах, где каждая вещь с ее заоблачной ценой — воплощение покупательского безумия. Но у меня же есть деньги, напомнил он себе, оплачивая пиджак и рубашку.
Степень его пренебрежения к деньгам оказалась прямо пропорциональна тому, насколько он помолодел. Как выяснилось еще раньше, почти полное опустошение банковского счета по результатам приравнивается к омолаживающим процедурам. Именно по этой причине Анри всегда транжирил деньги — вплоть до того момента, пока не падал, финансово истощенный, под бременем своей пирровой победы.
Глядя на себя в зеркало, он подумал о том, сможет ли Дора остаться равнодушной к силуэту столь дорогостоящему.
У меня вид взрослого мужчины, сказал он себе с некоторым изумлением.
Никогда он не чувствовал себя таковым с другими парнями, даже с Юлисесом. Сам себе он казался недостаточно зрелым. Впрочем, еще меньше он ощущал себя молодым человеком. Он оставался мальчишкой, постепенно стареющим. И если белая рубашка за пятьсот евро и пиджак за полторы тысячи придавали Анри вид мужчины, они же молодили его, а для мужчины важно выглядеть молодым. Оставаться же вечно молодым ужасно, поскольку невозможно. Что требовалось — это регулярно, между двумя ударами старости, не забывать молодеть. Само собой, для этого нужно немало денег, подумал Анри, доставая кредитку.
— Вам очень идет, — заметил чернокожий продавец, слегка оправляя на Анри пиджак, чтобы сидел еще лучше.
Но в этом не было необходимости — пиджак и без того сидел безупречно.
Анри вышел из бутика, сияя как новый медный грош, и легкой походкой направился к «Беркли».
~ ~ ~
В «Беркли» было множество женщин, судя по виду, очень богатых. Те, что расположились на террасе, выглядели на тридцать лет или около того; что касается сидевших внутри, их возраст затруднительно было бы определить — они были более шумными и ярче накрашенными. Аромат их духов был гуще и тяжелее.
Анри занял столик на террасе, мысленно спрашивая себя, отчего Дора выбрала именно это место. Она настолько богата?
Через дорогу виднелись деревья и скамейки площади Мариньи, где он некогда купил чудовищную серию почтовых открыток из Ханоя 1904 года, на которых были последовательно изображены этапы казни, финалом которой было обезглавливание. Перед казнью преступника били палками, потом надевали на него железный ошейник и тащили через весь город к площади, где выполнялась экзекуция. Мужчинам вначале отрубали руки, а женщинам отрезали груди, и только потом отсекали голову.
Разглядывая открытки, Анри каждый раз думал о том, нанесены ли хлещущие потоки крови из рассеченных шей с помощью ретуши, или же фотографу действительно удалось поймать этот момент, нереальный и завораживающий. Он брал самую первую открытку, на которой преступник был запечатлен еще живым, еще хранил память о своем преступлении, лицо его еще было лицом убийцы, клал ее рядом с той открыткой, на которой тело человека уже выглядело лишь истерзанным в клочья кровавым обрубком, и думал о том, что хотели этим доказать те, кто приговорил преступника к казни. В огромной толпе зрителей, насчитывающей несколько сотен человек — мужчин, женщин и детей — не наблюдалось никакой радости — так зачем же они собрались? Или их заставили присутствовать при экзекуции? Они выглядели такими спокойными.
Несомненно, было что-то мистическое в этом превращении тел преступников в куски кровавой плоти, лишенные всякого сходства с человеческим существом — а следовательно, лишенные и греха. Зрелище, которое представляли собой эти покинутые жизнью тела, было, очевидно, столь же заурядным для зрителей, сколь назидательным — с точки зрения устроителей. Палачи, казнимые и зрители — все находились словно в каком-то стойком трансе, в который были введены казнью. Не пытались ли они все вместе найти какое-то новое определение тому, что такое человек? Анри был близок к тому, чтобы в это поверить.
Но самой странной вещью были фразы, написанные на обратной стороне каждой открытки. Это были письма французского инженера, занятого на строительстве моста через какую-то реку. Обычные письма, никак не связанные с изображениями на открытках и не содержавшие даже упоминания их. Инженер рассказывал, как продвигается строительство, которое принесет большую пользу экономическому развитию региона, и посылал открытки семье во Францию. Сувениры из колонии.
Каждый раз, проходя мимо площади Мариньи, Анри вспоминал об этой галерее дальневосточного изуверства. И сейчас, ожидая Дору, он подумал, что пришло время пересмотреть открытки — из-за принцессы Ламбаль.
~ ~ ~
Дора появилась, прерывисто дыша, с двухминутным опозданием.
Анри, по правде говоря, практически не надеялся, что она придет. Целый день он думал об этой встрече и в то же время постоянно ждал телефонного звонка с уведомлением, что все отменяется. Выйдя из «Прада», он взглянул на дисплей мобильного телефона — никаких сообщений. Впрочем, подумал Анри, вряд ли Дора возьмет на себя труд позвонить.
Он очень удивился, увидев Дору, и еще больше — когда понял, что та почти не опоздала. В такой пунктуальности было нечто королевское. Он смотрел, как она приближается, машинально отмечая ее стройность и изящество, а также то, что у нее пошатывались стопы из-за того, что каблуки были слишком высокими. Они громко цокали по асфальту, словно герольды, возвещающие об ее приближении.
Анри поднялся навстречу Доре. Моя будущая жена, сказал он себе почти недоверчиво. Хотя всякий, видя взгляд и улыбку Доры, заключил бы, что она влюблена — или, по крайней мере, увлечена, — все же Анри отогнал эту мысль. Может быть, влюблена, а может и нет, подумал он.