— Ну что, дружок, ты опять набедокурил? — спросил старик, пряча улыбку в свою белую окладистую бороду.
— Так получилось! — горестно вздохнул Миклош. — Я прыгнул на лошади во двор к его преподобию, и эта неуклюжая Банди растоптала там цветочную клумбу. Но я не виноват. Это все из-за Эстике, которая не верила, что я смогу перескочить через саженный забор.
— Но ты все-таки перескочил! — торжествующе воскликнул Мартонфалви. — Я не сомневался, что из тебя выйдет искусный наездник. Я и сам в твои годы…
— Да, конечно! — перебил его Миклош, зная, что если дядюшка Мартонфалви начнет рассказывать о своей молодости, то этому конца-края не будет. — Но теперь отец грозится выпороть меня, а он слов на ветер не бросает…
Дядюшка Мартонфалви вытряхнул из трубки пепел и принялся снова набивать ее табаком.
— Ничего! — проговорил он наконец. — Это не такая уж большая беда, чтобы бить тревогу. В молодости мне тоже доставалось от отца, ведь я был тем еще сорванцом! — улыбаясь своим воспоминаниям, дядюшка Мартонфалви раскурил трубку, откашлялся и продолжил:
— И все-таки во время освободительной войны я дослужился до лейтенанта, а в те времена это был такой высокий чин, как сейчас, скажем, генерал… Так что не огорчайся по пустякам, парень! Я тебе расскажу одну историю про цыгана-барабанщика. Ему в бою прострелили ногу, так он больше всего расстроился из-за того, что пуля проделала дырку в его нарядных красных шароварах. И начал кричать, что надел эти замечательные штаны вовсе не для того, чтобы их испортил какой-то немецкий придурок, который еще и стрелять-то толком не научился.
Дядюшка Мартонфалви знал множество подобных анекдотов, чрезвычайно забавлявших его самого. А ведь он по сто раз на дню рассказывал один и тот же анекдот. Каждый день — только один анекдот. Ложась спать, он его забывал. И на следующий день приходилось рассказывать уже какой-то другой.
Миклош, уже много раз слышавший эту историю про цыгана-барабанщика, углубился в свои горестные мысли, переживая из-за ненароком уничтоженной клумбы на садовом участке сельского пастора. И, повинуясь какому-то внутреннему порыву, он внезапно вскочил с места и воскликнул:
— Дядюшка Мартонфалви, я думаю, сейчас самый подходящий момент, чтобы сбежать из дома. Ведь все на меня сердиты, а Янош расстроен из-за того, что не смог взять на себя мою вину. Ведь никто не поверит, что он сел на лошадь и заставил ее перепрыгнуть через забор… Так что лучше всего для меня было бы тайно пуститься в путь.
Старик-управляющий только хмыкнул в ответ. А затем показал на стаю ворон, с громким карканьем пролетавших в безоблачном небе.
— Ты знаешь, куда летят эти вороны?
— Нет, — отозвался Миклош.
— Вот видишь, ты даже этого не знаешь. Куда же ты направишься, если покинешь отчий дом, где живешь на всем готовом?.. Пропадешь, потеряешься в этом мире. Ты еще слишком слаб для того, чтобы вести самостоятельный образ жизни. Подожди, пока окрепнет твой ум, пока окрепнут мускулы. А тогда уже можешь отправляться хоть на Камчатку. Тот цыган-барабанщик начал сокрушаться о своих шароварах, только когда их уже продырявили. А до этого он как-то и не думал о них. Вот и ты точно так же начнешь сожалеть об отчем доме, когда покинешь его.
Они сидели за столом на веранде дома дядюшки Мартонфалви. В то время как старик пил вино, наливая себе из пузатого зеленого кувшина, Миклош пребывал в глубокой задумчивости. И только после долгой паузы наконец проговорил:
— Я ведь лучший гимнаст во всей школе. Если б дядюшка Мартонфалви только увидел, какие я упражнения делаю на турнике и на брусьях! И могу вскочить на несущуюся во весь опор лошадь. Думаю, меня взяли бы в какой-нибудь цирк…
— Да ты никак спятил? — в запальчивости напустился на него Мартонфалви. — В комедианты надумал пойти? Опозорить благородную фамилию Касони?! Брось эти глупости, сынок! Иначе твой старый дядька, который всегда и во всем тебя поддерживал, будет раздосадован сверх всякой меры. Подумай про того цыгана, подумай-ка!
Миклош не понял, почему он должен думать про цыгана, но переспрашивать не стал. Обуреваемый невеселыми мыслями, он забрался на высокое тутовое дерево, которое росло напротив веранды, и, усевшись на ветку, начал качаться на ней.
На село медленно опускались летние сумерки. С вершины дерева хорошо были видны все окрестности, в том числе и усадьба Касони. Миклош уже привык забираться на это дерево и высматривать, что там делается, когда, напроказничав, не осмеливался идти домой. Но тут он поглядел в другую сторону и удивленно пробормотал: