Едва он занял свое место, как послышались звуки старой разбитой шарманки — и на арену, как обычно, выехал господин Барберри на вороном жеребце. За ним бежал клоун Густав, отчаянно гримасничая и отпуская грубоватые шутки, с одобрением принимаемые публикой. Потом вышел Виктор в своем изрядно потертом розовом трико и все тех же поношенных тапочках. Сверкая белозубой улыбкой и посылая зрителям воздушные поцелуи, он исполнил несколько несложных упражнений на двух трапециях. И все это время на арене жизнерадостно суетился Пал Чайко, развлекая публику незамысловатыми фокусами. По сияющему лицу бывшего матроса и портового грузчика видно было, что он наконец-то обрел свое истинное призвание.
И вообще все до единого так весело, с таким душевным подъемом демонстрировали зрителям свой нехитрый репертуар, что казалось, будто у них никогда не было более счастливого дня, чем этот.
Глядя на них, Миклош приходил к мысли, что эти люди рождены для полной лишений кочевой жизни и другого счастья не ищут. Они бы зачахли, если б им пришлось долго оставаться на одном месте.
Миклошу захотелось подойти к своим старым друзьям, но он опасался нарушить царившую в этой компании атмосферу бесшабашного веселья. И все-таки любопытство взяло верх. Интересно было узнать, где они странствовали, где побывали после того, как распрощались с ним в Салониках.
И он направился в актерскую раздевалку.
— Посторонним вход воспрещен! — раздался строгий голос господина Барберри.
— Это я-то посторонний? — усмехнулся Миклош, снимая шляпу.
Виктор бросился к нему и, заключив в объятия, взволнованно воскликнул:
— Миклошка, ты все-таки решил вернуться!
А Мари-Мари поцеловала его и со слезами на глазах проговорила:
— Как я рада тебя видеть! Я всегда буду помнить, что ты спас моего сына!
Эти люди по-настоящему любили его, и казалось, конца не будет приветственным возгласам и объятиям…
А потом все расселись на чем попало — стульев в актерской раздевалке не хватало даже для маленькой труппы, — чтобы начать неспешный разговор. Пал Чайко предложил Миклошу присесть на большой барабан, после чего, расплывшись в улыбке, провозгласил:
— Наш Миклош вернулся! Теперь у нас дела пойдут еще лучше, чем раньше!
Но Миклошу пришлось разочаровать своих друзей. Услышав, что он не намерен больше вести кочевую жизнь и выступать на арене, они грустно притихли.
А господин Барберри вытаращил глаза от удивления:
— Как? Неужели тебя не тянет хоть иногда пуститься в путь?
— Нет, — отрезал Миклош.
— Невероятно! — пробурчал директор цирка. — Я бы и неделю не смог провести на одном месте!
— И я тоже, — подхватил Виктор. — Я стал таким же бродягой, как папа. Снег ли, дождь — не имеет значения. Главное — не останавливаться, ведь у нас весь мир впереди!
За те несколько дней, что цирковая труппа Барберри находилась в Ньиришаше, Миклош провел в кругу друзей много счастливых часов. Они рассказывали ему о своих приключениях на Балканах, о тех трудностях, что подстерегали их на пути в родные края, делились своими планами. В ближайшее время они собирались отправиться в Россию, ведь только там — если верить господину Густаву — у цирковых артистов есть возможность разбогатеть.
— Вы и без того богаты, — заметил Миклош. — Бодрость духа и гармония с окружающим миром делают вашу жизнь счастливой, где бы вы ни находились. А мое сердце снедает печаль…
— И эту печаль зовут Сербой, — с улыбкой промолвил Виктор.
Миклош молча кивнул головой.
Но печалился он недолго и той же зимой отправился в Париж, где жила вместе со своим дядей дочь македонского воеводы.
Она согласилась стать женой Миклоша, так что домой он вернулся уже не один.
Из Сербы вышла рачительная венгерская хозяйка, и молодые зажили душа в душу.
По вечерам они частенько вспоминали прошлое, свои безрассудные поступки и рискованные приключения.
— Я тогда мечтал стать королем цирка! — поговаривал Миклош.
— А я была македонской бунтовщицей, — добавляла Серба.
И при этом они каждый раз весело смеялись.
