— Погуляй, мальчик. Мы с твоей матерью хотим поговорить.
Лестер поднял глаза на Дороти, но, прежде чем он успел возразить, она кивнула.
— Я так полагаю, что это мой, — сказал Гэвин, когда мальчик ушел. — Я видел, как Сэм Харди увивался вокруг тебя, когда строил тебе дом, и я хотел знать наверняка. Я так полагаю, что это мой ребенок, потому что иначе ты бы не сделала то, что сделала. А если он — мой, так он будет носить мое имя. Ты думаешь, это мальчик?
Она пристально смотрела на него. Губы его были напряжены, но говорил он спокойно — только ощущалось какое-то подспудное чувство, скрытая пружина желания. Его глаза — их голубизна была сейчас такая светлая, что они почти сравнялись цветом со снегом — почти не мигали. Она ненавидела его, она ненавидела его уже три месяца… но внезапно ненависть покинула ее. Она стояла в утреннем холоде и ощущала дуновение ветра на щеках и твердость земли под ногами, но не чувствовала ничего — как будто он обокрал ее, похитил все чувства. Он был не такой, как все другие мужчины, а она не смогла обуздать себя — и исчерпала источник его потаенной нежности. В течение недели она приходила к нему каждую ночь. Но она не нашла в нем нежности — она нашла грубость и мрак куда похуже всего, что когда-нибудь проявлял по отношению к ней Джек Инглиш.
— Ты не ответила мне, — сказал он.
— Как я могу ответить на такое? — гневно спросила она.
— Разве женщины не могут сказать заранее?
Она снова посмотрела на него. Теперь в его худощавом лице появилась какая-то наивность. Она ощущала, как его скрытое желание переходит к ней.
— Может быть, — ответила она. — Может быть, я и могу сказать заранее. Я думаю, это мальчик. Да, я думаю, что у тебя будет сын.
Он улыбнулся и отступил на шаг в снег, чтобы дать ей пройти. А потом вернулся к себе в хижину и начал набрасывать план дома, который он начнет строить весной, когда река вскроется и снег в прерии растает.
Они поженились в апреле, а в июле она родила сына. Она дала ему имя Клейтон, в честь своего отца. Гэвин пил всю ночь в городе, и еще несколько ночей потом, раздавая сигары всем мужчинам. Он не видел, как она рыдала и проклинала новорожденного, который жадно сосал ее грудь, не слышал, как она стонала, потому что ей не хватало мужества сдавить ему шейку и прекратить эти слабые крики — а ей так хотелось сделать это, пока она не поняла, как он нуждается в ней, какой он мягкий и розовый, как непохож он на человека, которого судьба сделала его отцом.
Глава седьмая
Гэвин закончил свой дом к началу августа. Это был первый дом в долине, построенный не из дерева. Он построил его на мексиканский лад из адобы — белого кирпича воздушной сушки, комнаты выложил невысокими, с низкими потолками, а между кирпичами заботливо проложил слоями сосновую кору и хвою — в качестве изоляции от зимних холодов. Дом был спланирован в виде прямоугольника с внутренним двориком — патио, а патио располагалось вокруг высокого, покрытого густой листвой иудиного дерева [3]. Когда он брался за какое-нибудь дело, то делал его хорошо и неторопливо. Полы он покрыл овечьими, рысьими, оленьими шкурами. Была даже одна шкура молодого бурого медведя, которого он застрелил в марте, когда только начал таять снег. Это был красивый дом, построенный с выдумкой и заботой о будущем. Летом Гэвин поехал на две недели в Таос и вернулся с полным фургоном красивой мебели — там были зеркала, и восточные кресла с жесткой спинкой, и красные плюшевые подушки, и большой стол из пеканового дерева для столовой. Он купил и картины — написанные маслом копии Рембрандта и Рубенса, и вставил их в рамки из резного дерева, выкрашенные в ослепительный золотой цвет.
В тот год обстановка на рынке благоприятствовала торговле мясом, и он продал свой скот армейскому посту в Санта-Фе. Поселенцы усердно обрабатывали землю, урожаи были хорошие, и после окончания жатвы он методически объехал всех по кругу и собрал свою положенную долю в виде арендной платы — поселенцы обращали урожай в наличность в Таосе, Санта-Фе и Альбукерке. Каждую неделю он заходил в магазин к Сайласу Петтигрю, проводил в одиночестве десять минут в задней комнате, изучая учетные книги, а потом, удовлетворенный, забирал свой процент. Иногда он выпивал с Петтигрю, и они обговаривали вдвоем дела в долине. Он сумел понять, что Петтигрю — человек честолюбивый, и сделал его своим доверенным лицом — до определенной степени. Петтигрю пресмыкался перед ним. Гэвин понимал, почему, принимал это как должное, был осторожен и использовал Петтигрю как хотел.
Он начал воспринимать себя как человека удачливого, и тогда впервые начал мечтать о будущем. Все дальше и дальше увлекали его эти мечты — так человека тянет, несмотря на опасность, склоняться над пропастью. А он был нетерпелив…
В начале октября с гор спустился седой беззубый золотоискатель и побрел вдоль главной улицы городка, пока не наткнулся на заведение Петтигрю. Это был скорее универсальный магазин, чем бар, но Сайлас к тому времени начал уже гнать у себя во дворе ржаное виски и продавать его по десять центов за порцию, наличными. После шести-семи глотков этого пойла старик разговорился. Было ему лет шестьдесят. Тощий, ссохшийся, с лицом морщинистым, как у старухи-апачки. Только глаза у него блестели, как у мальчишки, узнавшего какой-то секрет. Да-а, там, в Сангре, есть серебро, говорил он, и он нашел его. Люди могут годами строить из себя идиотов, без толку пытаясь намыть в реке золотого песка — а вон там наверху (он мотнул головой в неопределенном направлении) каждый день глядит на них с темных горных склонов целое состояние!
В магазине было несколько человек, они собрались у стойки, чтобы послушать его. Серебро, вы говорите?
Старик ухмыльнулся, показав беззубый провал рта. Ярко-красные десны светились как уголья в тех местах, где когда-то были зубы.
— Да, серебро, вот что я сказал! И ни один человек, кроме меня, не знает, где оно. Я нашел его — и я могу найти его снова.
— Нету там серебра, — сказал кто-то из присутствующих, уверенно покачав головой. — Я там тоже бывал, наверху. Где вы нашли серебро?
Ухмылка старика стала еще шире, глаза алчно вспыхнули.
— Так я тебе и сказал, дружок! Сперва я отправлюсь в Санта-Фе и оформлю заявку, если ты не возражаешь!
Петтигрю рассмеялся, и человек, который спрашивал, где старик нашел серебро, Джо Первис, рассмеялся тоже.
— Давай-давай, смейся, — захихикал старик. — Может, в один прекрасный день я всю вашу компанию найму в погонщики мулов!
— Выпей еще, старина, — приветливо сказал Сэм Харди.
— Спасибо, сынок.
Старик выпил, а потом с лица его исчезло веселье, и он втянул губы внутрь рта. И обратился к Сэму:
— У меня затруднение вышло, сынок. Моего старого мула укусила гремучка, там, наверху, в горах, он и подох на месте. Никчемный старый мул, он и так готов был копыта отбросить, стоило на него прикрикнуть покрепче. А теперь у меня ни мула нет ни лошади. Как бы ты посмотрел, сынок, чтобы продать мне лошадку — в кредит, я хочу сказать — чтоб я мог съездить в Санта-Фе и оформить эту самую заявку?
Тут все покатились от хохота — и Сэм, и Джо, и Сайлас, и Фрэнк Уэтмор. Старик нахмурился.
— Давай, старина, еще выпей, — сказал Сэм, чуть успокоившись, — Такова жизнь — у тебя целое состояние в серебре, а наличных не наскребется даже за лошадь заплатить…
Он хлопнул Джо Первиса по спине и вышел из магазина, все еще посмеиваясь. Его шпоры звякали по сосновому настилу.
Гэвин узнал об этой истории в тот же вечер, как он неизменно узнавал обо всем. Около десяти часов он зашел к Сайласу выпить.
— Ну, я тогда и говорю этому старикашке, мол, может, есть у него кусочек этого серебра, чтоб нам показать, — рассказывал Сайлас — А он только поглядел на меня через стойку так это хитро и говорит: «Ха! Ты что думаешь, я ненормальный, что ли?» Я тебе говорю, Гэвин, я чуть не лопнул со смеху!