Сэм Харди уехал и передал другим слова Гэвина. Люди кивали, скребли затылки, задумчиво качали головой и цокали языком.
— Да, он это все верно говорит, — бормотали они. — Нечего нам мешаться в чужие дела. Лучше дома сидеть…
Чтобы успокоить самых твердолобых, Гэвин создал в долине милицию. Из скромности он назначил себя всего лишь капитаном — «оставляет себе место для продвижения по службе в случае боевых действий», — ехидничал Толстый Фред Джонсон — а его помощниками в званиях лейтенантов были Сэм Харди, Риттенхауз и его сын Клейтон.
Парень узнал об этом назначении однажды вечером, перед самым ужином, дома, в гостиной на ранчо. Гэвин отсутствовал целый день — что-то организовывал, что-то улаживал. Милиция должна будет собираться раз в две недели перед заведением Петтигрю для учений и проверки оружия. Ни один из членов милиции — а в нее записали всех годных к службе мужчин — не имеет права покинуть долину, не доложившись сперва одному из офицеров, а тот, в свою очередь, должен доложить Гэвину.
— Сынок, ты будешь самым младшим из офицеров, а это значит, что люди будут к тебе присматриваться. Так что не подведи меня.
Клейтон отодвинул стул от стола и положил нож на вилку.
— Гэвин, я, конечно, все это высоко ценю, только я думал…
— Что, сынок? Что ты думал? — Гэвин, наклонившись над тарелкой, отдавал должное бифштексу с картофелем.
— Я думал… ну, я читал газеты, которые только что пришли с почтой из Санта-Фе — это денверские и чикагские газеты… у Союза дела идут неважнецки…
Гэвин перестал жевать и сердито нахмурился.
— Я ведь учил тебя выкладывать напрямую то, что ты хочешь сказать, сынок. Ну, так что тебя печет?
— Я хочу уйти на войну, — негромко сказал Клейтон. — Я хочу присоединиться к человеку по имени Стюарт. Полковник Джеймс Джон Стюарт. Он дал объявление в денверской газете. Пишет, что ему нужны пятьсот годных к воинской службе людей с западных территорий, имеющих свое оружие и лошадей, желающих сразиться во славу Территорий за Союз, людей, которые…
— Достаточно, — Гэвин поднял руку. — Я так думаю, ты это выучил наизусть. Я никогда не слышал ни о каком Джеймсе Джоне Стюарте и осмелюсь предположить, что это какой-нибудь хитрый жулик, который думает, что может собрать отряд людей и погулять по территории этих мятежников, попугать южных девчонок. Ты не можешь уехать, сынок. Ты нужен мне здесь.
— Я тебе нужен здесь? — Юноша покачал головой. — У тебя здесь есть Кайли и Большой Чарли, они управляют твоими землями, Эд следит за порядком в городе. Ты никуда не уезжаешь, Гэвин, — так зачем я тебе нужен здесь?
Гэвин наклонился через стол и положил руки на теплые плечи сына.
— Потому что, Клей, когда я умру, эта долина, а, может, и добрый кусок Территории, будут твоими. Ты — единственный наследник всего этого. Ты вроде как… ну, ты что, сам не понимаешь?.. Ты вроде как принц. — Он откинулся назад и зарумянился, довольный найденным словом. — Да, принц, ожидающий своей очереди занять трон, так сказать. Я не собираюсь жить вечно, и придет день, когда я стану старым и буду годиться только на то, чтобы сидеть тут на веранде и покуривать трубку с Эдом. Вот это и будет твой день, сынок, вот тогда и настанет твое время. Но ты должен к этому подготовиться. И, говоря о подготовке, я вовсе не имею в виду, что ты имеешь право смыться вот так просто, когда ты можешь больше всего понадобиться долине. Разве ты сам не понимаешь этого? Разве долина для тебя ничего не значит?
Клейтон посмотрел в горящие глаза отца, потом опустил взгляд. Он понимал, какой завет передает ему отец сейчас, но не знал, что должен сказать, чем может подтвердить, что соответствует такому долгу. Ему не надо было завоевывать или осваивать долину — отец сделал это до него. Когда Гэвин приехал сюда, земля была врагом — сухая равнина, поросшая чойей и пало-верде, и Гэвин сломил ее волю, подчинил ее себе, лишил ее власти. За эти годы часть окружающих гор лишилась своей дикой свободы, апачи жили теперь в резервации, черный медведь почти вывелся — так что юноша, вырастающий в мужчину, воспринимал ее как место, где он живет, место, которое он любит, — но она больше не бросала вызов его мужеству. И он не хотел власти. Власти во вкусе Гэвина.
Была в нем и другая боль — тайная сила желания. Когда он думал о годах, проведенных в долине, то понимал, что они прошли, теперь он уже не ребенок. Он догадывался, откуда взялось это нечистое чувство, заполонившее его. Путешествие в Новый Орлеан изменило его жизнь. Эти ночи преследовали его. Невинные голубые глаза Доминики, влажная кожа Жинетт… Когда, скажем, он проходил по главной улице городка, направляясь в платную конюшню, и видел молодую женщину, жену или дочь кого-то из ранчеров, то она была для него уже не просто девушкой, идущей через улицу к магазину Петтигрю купить моток пряжи, нет, это было создание из плоти… и ему слышались странные вскрики в темноте. Приступы желания передергивали его, ему приходилось хвататься за твердое дерево коновязи. Вот эта, в простом бумажном платьице, с высоко поднятой головой и красиво изогнутой шеей, вот эта… захочет ли она?..
Стремление к женщинам начало занимать главное место в его жизни. Если поехать на Восток воевать, думал он, то зверь, живущий у него в чреслах, останется в глубине, как в клетке. И если пройти очищение на поле брани, возможно, бес будет изгнан…
Изнемогая от внутренней борьбы, не в силах открыться отцу, сидевшему по ту сторону стола, он поднял голову и сказал:
— Я потом вернусь в долину. Да, когда все закончится. Но сейчас я должен поехать.
— Ты останешься. — Лицо Гэвина налилось краской. — Поработай с Кайли и Риттенхаузом — и тебе достанется твоя доля крови и грома. Я знаю, что тебя тревожит. Ты молодой, и ты думаешь, что в этой долине тебе тесно. Я сделал ошибку, когда показал тебе Новый Орлеан. Но все же останься. Может быть, война придет сюда тоже, и тогда твое место — здесь. А тем временем поработай с Кайли и присмотрись к нему поближе. Это то, что ты можешь сделать для меня — присмотреться поближе к Кайли.
— Да при чем здесь Кайли? Неужели я всегда должен делать то, о чем ты меня просишь? Неужели хоть раз я не могу сделать то, что хочу, что считаю нужным?
— Это обидно, мальчик, — медленно сказал Гэвин. — Ты — свободный человек. Никогда я не держал тебя на коротком поводке, а теперь ты этим злоупотребляешь.
— Нет, нет! Гэвин, вовсе нет! Попытайся понять меня. Разве ты не знаешь, что это такое, когда тебя зуд грызет, и ты знаешь, что если не почешешься, то с ума сойдешь? Вот то, что я сейчас чувствую…
Гэвин рассмеялся, но невесело.
— Это в тебе просто кровь играет, Клей, перебеситься тебе надо. Я-то это понимаю. Тебе почти двадцать лет. Конечно, тебе хочется совершить какие-то поступки, быть мужчиной. Я уважаю это желание. Но, скажу тебе, есть разные способы быть мужчиной. Делать, что тебе хочется, — это не единственная возможность; иногда быть мужчиной означает, совсем наоборот, делать то, что ты обязан делать.
Клейтон молчал секунду.
— А попросту это означает делать то, что тебе хочется, да? — взорвался он.
— Сынок…
— Ты говоришь, что я свободен. Свободен делать то, что ты мне прикажешь? Это не называется свободой. Это называется рабством!
— Придержи язык! — крикнул Гэвин.
— Ладно, я придержу язык. Это, конечно, решит все проблемы, я надеюсь.
Гэвин печально покачал головой.
— Что на тебя нашло, мальчик мой? Где ты научился такой озлобленности? Кто твой новый учитель?
— Никакая это не озлобленность, — пробормотал Клейтон.
Гэвин поднялся и начал набивать трубку. Его обед остался на тарелке, недоеденный. Он зажег лучинку от огня в камине, примял табак в трубке и поднес к нему тлеющий конец лучинки. Пыхнул несколько раз, а потом снова повернулся к Клейтону, и слова его прозвучали мягко, с раскаянием.
— Клей, сынок, поверь мне, я все понимаю. И я бы отпустил тебя, если бы не одно обстоятельство. Я тебе пока не говорил, но скоро мне придется уехать на Восток. Надо кое-что сделать в связи с этой войной. Как только чуть-чуть снизится напряженность, мне придется отправиться в Нью-Йорк. Я не смогу уехать, сынок, если душа у меня будет неспокойна, а душа у меня не будет спокойна, если я не буду знать, что ты остался здесь и присматриваешь за всем. Эд становится слишком старым, слишком ленивым, а Кайли — слишком молодой, и, может быть, слишком ловкий. Ты тоже молодой, но ты — моя плоть и кровь, и тебе я могу доверять. Ты нужен мне здесь. Вот это моя последняя просьба. А дальше — поступай, как знаешь, сам выбирай…