Гэвин продолжал осторожные ухаживания более месяца: приходил на чай, вывозил дам на прогулку в Центральный парк в наемном экипаже, а однажды в воскресенье пригласил их отобедать с ним на Пятой Авеню. Его чутье подсказывало, что дела идут на лад, но в то же время оно ему говорило, что не следует воспринимать успех у де Лонгов как нечто само собой разумеющееся. И он старался очаровать мать с тем же рвением, с каким ухаживал за дочерью. Более того, настала однажды минута, когда он вдруг с ужасом подумал, что его знаки внимания будут неправильно истолкованы. Однако этого не случилось. Она поняла его игру, и когда он пришел делать предложение, была готова.
Произошло это холодным метельным днем в начале февраля. Он приехал к чаю. Лорел нездоровилось, в гостиную она не спустилась. И Гэвин решил ловить момент.
— Миссис де Лонг, я человек простой, с Запада, и не умею ходить вокруг да около. Я люблю вашу дочь, уважаю ее. И прошу у вас ее руки.
Миссис де Лонг улыбнулась:
— Могу я спросить, какие у вас перспективы, мистер Рой?
— Ну, почему же нет! Мне принадлежат четыре сотни квадратных миль лучших пастбищных земель к западу от Миссисипи, тысяч пятнадцать-двадцать крупного рогатого скота, один серебряный рудник и один медный. Я президент Городского банка Дьябло и председатель Коммерческой палаты Долины Дьябло. Дом у меня не такой элегантный, как у вас, миссис де Лонг, но все же, полагаю, он подойдет королеве, и его можно еще расширить в западную и южную стороны, если снести кораль и свинарник. И, — прошептал он, наклонившись к ней поближе, — мне дали понять — но это, мэм, строго между нами, — что когда Нью-Мексико получит статус штата, я смогу всерьез заняться политикой и стану первым сенатором от этого штата — от республиканской партии, конечно.
И он откинулся назад довольный. Довольна была и миссис де Лонг. Все это она уже знала прежде, но посчитала необходимым соблюсти условности — задать вопрос и выслушать ответ. Относительно же политического будущего Гэвина она поверила ему безоговорочно, ибо знала, что пути политики неисповедимы.
— Я буду говорить с вами откровенно, мистер Рой. Как вам известно, мы принадлежим к старинному роду. В числе предков мистера де Лонга, мир праху его, были самые первые голландские поселенцы, члены Вест-Индской компании в Новом Амстердаме… так раньше назывался Нью-Йорк, — объяснила она. — А мой отец, Мэтью Силден — потомок преподобного Роберта Элиаса Силдена, поселившегося в Массачусетсе в 1655 году. Мы очень старинный род, и главное наше богатство — в нашем происхождении и традициях, а не в банке. Что же касается приданого…
Тут Гэвин счел за нужное нарушить условности и прервал ее.
— Приданое? — воскликнул он с деликатной интонацией. — Постойте, мэм, дайте мне сначала договорить. Когда простой неотесанный сын Запада, вроде меня, встречает такую розу, как ваша дочь, и мечтает сделать ее своей королевой, он настолько счастлив от одной возможности сидеть в ее присутствии у вас в гостиной, что думает о приданом не больше, чем… нет, мэм, да мне воображения не хватает сочинить подходящее сравнение!
Ведь это я надеюсь, — он перешел на заговорщицкий шепот, — что смог бы как-то компенсировать вам потерю очаровательной дочери… маленький подарок… в знак признательности… просто, чтобы показать вам…
Миссис де Лонг залилась краской и подняла руку:
— Ах, пожалуйста, мистер Рой… Я необычайно ценю ваши чувства и доброту, не говоря уже о вашем понимании. Я поговорю с дочерью.
Гэвин поклонился и ушел, а на следующий день в тот же час явился за ответом. Он принес с собой кольцо, украшенное бриллиантом и сапфиром, которое купил у Тиффани за три тысячи долларов. Когда миссис де Лонг сообщила, что дочь сочтет за честь принять его предложение («она еще слишком слаба, сэр, чтобы лично засвидетельствовать вам это»), Гэвин вручил ей кольцо, как маленький знак его упований и преданности.
Свадьба была назначена на апрель: он сказал, что хочет возвратиться в Нью-Мексико весенней порой, когда стоит прекрасная погода, которая, он уверен, будет способствовать улучшению здоровья невесты; а когда состоялась помолвка, он преподнес миссис де Лонг чек на десять тысяч долларов, выписанный на нью-йоркский банк, и сотню гарантированных ценных бумаг — привилегированных акций компании «Серебряный Рудник „Роя“.
— Я надеюсь преподнести такой же подарок, мэм, вашей дочери в тот день, когда она сделает меня счастливейшим из смертных.
Глава двадцать первая
Супруга счастливейшего из смертных откинулась на спинку пыльного сиденья дилижанса и закрыла глаза. Она устала, так устала… только не надо, чтобы Гэвин это знал. Плечи и руки ныли — приходилось без конца держаться за ремни, чтобы не упасть. Сухая щелочная пыль прерий разъедала глаза. Но она не хотела показывать это Гэвину. Она понимала, как много он от нее ждет, и твердо решила не разочаровывать его. Малейшая жалоба с ее стороны вызовет прилив сочувствия и нежности, а потом на голову кучера обрушится буря гнева — как это он не придерживает лошадей. Поэтому она молчала. Лучше доехать поскорее — и ей пригрезилась горячая ванна в прохладе и покое хозяйского дома на ранчо.
Она скрывала усталость, ибо по-своему любила Гэвина. Нет, это была не та любовь, о которой она мечтала в восемнадцать, — чтобы некий пылкий молодой человек заметил ее в окошке нарядного экипажа, безумно влюбился, неотступно следовал за нею до самых ворот дворца и добивался благосклонности, читая стихи при луне — но все же что-то от той любви было… что-то похожее. Гэвин немолод, но так романтичен, чуть ли не до глупости. Ей это нравилось. Светские молодые люди — хоть она и не решалась открыто признаться себе в этом — наскучили ей. Что они знают? Ничего. О чем мечтают? Да ни о чем. И тут появился Гэвин в мягких ковбойских сапогах и принялся нашептывать ей страстные слова, растягивая их, как это делают на Диком Западе… он предлагал ей жизнь иную, не похожую на все, что она знала до сих пор.
И ко всему он богат, богаче любого из тех молодых людей, которые вращались на небосклоне ее небольшой вселенной. У него уже позади годы, когда человек тратит все силы, чтобы добиться успеха; теперь он в том возрасте, когда деньги тратят для удовольствия — отныне и для ее удовольствия. Она носила драгоценности от Тиффани и платья от мадам Леру с Парк-Авеню. Она могла иметь все, чего душа пожелает. Стоило ей только намекнуть, и Гэвин вскакивал, как по сигналу боевой трубы. Да, это любовь — как в романе… за это она и любила его. А то, что он старше, не имеет никакого значения. Он крепок телом и разумом — таким может быть только мужчина, работающий собственными руками и головой.
Брачную ночь они провели в номере отеля. Гэвин просто испугал ее своей страстью. Она была невинной и, конечно, испытывала скованность и робость. Но супруг, несмотря на весь пыл, старался быть кротким и сдерживал себя. Он преклонялся, он был терпелив, это ей льстило — и к утру боль и смущение уже забылись.
Не то чтобы она получила удовольствие, занимаясь с ним любовью, ничуть — она просто мирилась с этой необходимостью. Однако она хотела любить его, она старалась. Она даже догадалась изобразить удовольствие. И тут же обнаружила, что это очень на него действует… Еще она заметила, что в минуту страсти его охватывает какое-то ослепление: он едва осознавал ее присутствие в этот миг. Потом она уяснила, что, если постараться и угодить ему (а чувство супружеского долга облегчало эту задачу), если позволить ему делать с ней все, что он хочет, то он будет доволен. «Тебе хорошо было?» — спрашивал он потом, а она улыбалась, кивала в ответ, нежно целовала его в губы… хотя вовсе не понимала, что он имеет в виду и что она должна чувствовать. Он же, гордый собой, успокаивался и вскоре засыпал. Ладно, думала она, сейчас медовый месяц, я его жена и должна уступать его желаниям, ночью я раба. Ночь принадлежит ему… и тут она делала законный вывод: зато день — мой.
Впрочем, было две или три ночи, когда она теряла власть над собой и отвечала ему с такой страстью, которой сама же потом пугалась. Казалось, он извлекает что-то из нее наружу, что-то укрытое так глубоко, что она тревожилась из-за этого куда больше, чем из-за своей стеснительности. В те ночи она слышала себя как бы со стороны. Слышала, как, совершенно забывшись, кричит — грубо, вульгарно. Чей это голос? Откуда? Из каких глубин? И она чувствовала, как что-то пробуждается в самых дальних тайниках её существа. В такие ночи она любила его больше всего, с незнакомой материнской страстью. Она ворковала над ним и гладила его по худой спине, пока он не засыпал. Но он этого не замечал! Он не чувствовал разницы! Это озадачивало ее, обижало до боли, однако она была слишком неопытна, чтобы понять, почему. А оттого, что он не обращал на нее внимания, она любила его еще больше — за то, что он умел пробудить в ней ответные порывы, так изумлявшие ее.