– Скажите, святой отец, а эти фигляры[8] в бесстыдных позах, которые были только что, – разве это поощряется монашеским уставом и не противоречит ли божественному промыслу? А танцовщицы? Ведь у них ноги голые, какой стыд! Церковь призывает к возмущению подобной непристойностью, ибо это порочно и подобно греху.
Рено, поглядев на него, нарочито громко вздохнул и возвел очи горе. Усмотрев в этом знак одобрения его благочестия, Роберт продолжал:
– А столь пышные наряды, платья дам и сеньоров, усыпанные драгоценностями, позолотой, жемчугом… а этот вырез на груди у некоторых женщин, их оголенные частично руки до плеч, их слишком плотная одежда, подчеркивающая очертания женского тела, его греховную сущность – разве это не безнравственно, святой отец? Разве не противно это скромному и смиренному христианскому облачению? А Божье слово? Ужели оно не восстает, не осуждает, ведь это не угодно Господу! Истинный христианин должен, увидев это, стыдливо отвести взгляд, как учат этому святые отцы Церкви!..
В это время стали танцевать цепочку, и одна из дам, поймав взгляд монаха, призывно помахала ему рукой. Еще две, маня глазами, тоже позвали его. Согласно кивнув им с улыбкой, Рено повернулся к принцу:
– Привыкайте, ваше высочество, ибо вам предстоит быть королем. Даже испанцы не столь щепетильны в вопросах христианской морали, чего же вы хотите от франков? А теперь я оставляю вас. Вам же советую последовать моему примеру.
И, легко отделившись от колонны, Рено ушел к танцующим. А Роберт, тяжело вздохнув, опустил голову и, уставившись в пол, погрузился в размышления.
После цепочки оркестр заиграл другую мелодию: танец назывался «три на три» и сопровождался звоном колокольцев[9]. После этого один из гистрионов затянул песню, прославляющую короля Дагобера. Ему аккомпанировала виола. Едва песня кончилась, как загудел хорум[10], застучал бубен, тут же вступила флейта, и придворные повели кароле[11], любимую пляску дам.
Можер, порядком утомившись, вышел из круга; постоял, поглядел по сторонам, остановил взгляд на Гуго и направился к нему. Рядом с королем стоял его брат Генрих.
Рено тем временем, забыв, похоже, о своем духовном сане, весело плясал в кругу в обществе дам. Мог бы и поостыть, все же король был здесь. Последний, увидев новоиспеченного священника в таком неподобающем ему амплуа, нахмурился было, но потом, выслушав Можера, махнул рукой.
– Я ручаюсь за неколебимое благочестие монаха, государь, вам не в чем будет его упрекнуть, – сказал нормандец.
– На его месте неплохо бы оказаться моему сыну, – хмуро ответил Гуго. – Черт знает до чего довели мальчишку эти ежедневные общения с монахами, это чрезмерное благочестие. Разве он был таким? А ведь, погляди-ка на него, Можер, – и ростом не мал, и плечи не девичьи, да и силой бог не обидел. Там, в Лане, ты обучил его борьбе, показал неведомые ему приемы владения мечом, но, обладая силой, он не в ладах с умом. Между тем лишь одно в паре с другим делают настоящего короля. Ему надлежало бы помнить, что он сын монарха, а не епископа.
– В его годы я чаще заглядывался на девиц, нежели упирался глазами в Священное Писание, – вторил ему Генрих. – Гляди, брат, – он кивнул на Роберта, разглядывающего на капители одной из колонн мраморные фигурки из какого-то библейского сюжета, – вместо веселья он занят созерцанием святых. – Затем герцог указал на Рено: – Монах танцует, король молится! Не кажется ли тебе это противоестественным, брат?
– Ты предлагаешь отругать монаха?
– Упаси тебя бог! Я был сегодня в церкви; клянусь распятием, этот малый знает свое дело. Пусть отдохнет, не надо ему мешать. Но как заставить мальчишку последовать его примеру?
– Быть может, подружить их?
– О чем ты, Гуго? И без того Роберт с тех пор, как узнал про монаха, не отходит от него.
– Он ищет в нем духовного наставника, но нам нужно совсем иное. – Король поглядел на Можера: – Сможет твой приятель вразумить моего сына, отвратить его от духовного и привлечь к мирскому? Пойми, мой наследник должен быть королем, а не святошей.
– Боюсь, государь, такой подход к делу совсем выбьет его из колеи. Таким наставником может быть кто угодно, но не монах. Как бы Роберт, узрев в этом богохульство, не побежал жаловаться епископу на нового священника.
– Тогда сам возьмись за это!
– Я уже пробовал, государь, по вашей же просьбе, сблизить Роберта с молоденькими фрейлинами. Помните, это было в Лане? И что же? Ни черта из этого не вышло. Братец уперт, как сто ослов. Едва приблизится к нему одна из них или попробует заговорить, у него тотчас отсыхает язык, и он каменеет, превращаясь в столб. Точь-в-точь как жена Лота. А когда я спрашиваю его, он начинает мямлить о несчастной любви, вспоминает некую девицу, которую любил, но ее отняли у него.