Гарольд был встречен радостными приветствиями нескольких сотен людей, из которых каждый оспаривал честь поддержать ему стремя. Он прошел через сени, где толпилось немалое количество народа, и вошел быстро в комнату, где застал Хильду, Гиту и старика отца, только что возвратившегося из своего обхода.
Уважение к родителям было одним их самых выдающихся свойств саксонского характера, как, напротив того, непочтение к ним - капитальным пороком характера норманнов. Гарольд подошел почтительно к отцу. Старый граф положил ему руку на голову и благословил его, а потом поцеловал в щеку и в лоб.
- Поцелуй же и ты меня, милая матушка! - проговорил Гарольд, подойдя к креслу Гиты.
- Поклонись Хильде, сын, - сказал старый Годвин, - она принесла мне сегодня подарок; но дождалась тебя, чтобы передать его на твое попечение. На тебя возлагается обязанность хранить этот заветный ларчик и открыть его... Где и когда, сестра?
- Ровно на шестой день по прибытии твоем в палаты короля, - ответила пророчица. - Отворивши его, вынь из него одежду, сотканную для графа Годвина по приказанию Хильды... Ну, Годвин, я пожала тебе искренно руку, взглянула в глаза твои, и мне пора домой.
- Нет, это невозможно, - возразил гостеприимный граф. - Самый смиренный путник имеет всегда право провести у меня сутки и требовать себе и пищу и постель; неужели же ты способна оскорбить нас и уйти, не присев к нашей семейной трапезе и не принявши даже ночлега в моем доме?.. Мы старые друзья, прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет во мне воспоминание прежних, исчезнувших времен.
Но Хильда покачала отрицательно головой с выражением дружеской нежности, тем более заметным, что оно проявлялось в ней чрезвычайно редко и было несовместимо с ее строгим характером. Слеза смягчила взор ее и резкое очертание губ.
- Сын Вольнота, - проговорила она ласково, - не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не вкушала пищи, и сон не сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся, мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.
Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько в сторону и шепнула ему:
- Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода! Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза сряду обмахнула его своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:
Мотайся с клубка нитка, Мотайся без узлов, Наступит час отдыха от трудов И мир после волнений.
- Погребальная песня! - проговорила Гита, побледнев от ужаса.
Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием и факелами вскочили быстро с лавок; они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.
Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:
- На закате расстаемся и на закате же снова увидимся... Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильной насыпью саксонского рыцаря... И из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.
Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык его; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы и разливали свет на суровое лицо Хильды. Но светочи и слуги исчезли уже во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не разбил его оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:
- Как это мы разъехались; зачем ты услал вперед свою дружину?
- Я расскажу тебе все это после, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Лицо его жестоко беспокоит меня.
- Он не жаловался ни на какую боль, - ответил ему
Гурт, невольно пораженный этой неожиданностью, - но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился; он стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.
Гарольд пошел назад, глубоко опечаленный; он застал отца в той же приемной зале, в тех же парадных креслах. По правую руку его сидела Гита, а несколько ниже - Тостиг и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он не обращал никакого внимания на этот шум и говор и сидел, склонив голову над своим старым соколом.
ГЛАВА III
С тех пор, как на английский престол вступил дом Сердика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам. Друидов почти не было: они придерживались монашеских обычаев норманнов и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные друиды, поступавшие по убеждению, а не ханжи старавшиеся казаться лучше, чем они были.
В двух милях от великолепного виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей, тут же находился и недавно отстроенный храм.
Услышав топот коней въезжавшей на двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его жрецам с вопросом:
- Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?
Какой-то жрец посмотрел в окно и доложил со вздохом:
- Да, государь; во двор, действительно, въезжает целая рать, предводительствуемая твоими и нашими врагами!
- Во-первых, - пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, - ты, вероятно, подразумеваешь под словом "враги" безбожного графа Годвина и его сыновей?
Король нахмурил брови.
- Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? - заметил он. Это скорее походит на кичливость противника, чем на преданность вассала.
- Ах! - сокрушался один из жрецов, - я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред; они очень способны...
- Откиньте опасения! - возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.
- Не бойтесь за меня, отцы мои, - продолжал он решительно, - я твердо уповаю на милосердие Божье.
Жрецы перемигнулись с насмешливой улыбкой: они боялись не за его особу, а лично за себя.
Альред, эта единственная и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества, вмешался в разговор:
- Не очень-то честно с вашей стороны, братья, чернить тех, которые заботятся доказать всеми способами усердие к государю; лучше всех должен быть отличен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.
- С твоего позволения, брат Альред, - перебил его Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, - каждый верноподданный приносит со своей личностью и голодный желудок, который, разумеется приходится наполнять, а ведь король не может растратить всю свою казну на голодных гостей Если бы я осмелился, то я бы посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире
- Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой! - проговорил король. - И одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится своей громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир... Да к чему эти пиршества именно в этот день?.. Это совершенно излишне... Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды и тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси его с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.