В один из прекраснейших северных вечеров, когда зима уже уступала место ранней весне, два человека сидели под грубым навесом, сложенным из необтесанных бревен, вроде навесов, встречающихся еще и теперь в Швейцарии и в Тироле. Этот навес был построен перед задней дверью, прорубленной в конце длинного, низкого, неправильного здания, занимавшего громадное пространство. Выход этот был, по-видимому, устроен для того, чтобы прямо сходить к морю, потому что скала, на которой возвышался грубый кров, нависла над водами, и вдоль по ней были высечены ступени, которые вели к берегу. Он образовал в этом месте довольно большой залив, опоясанный причудливой грядой остроконечных и разбитых утесов. Под ними стояло на якоре семь военных кораблей, высоких и статных, богато позолоченные носы и кормы которых сияли, озаренные взошедшей луной. Это необтесанное строение, казавшееся рядом смежных между собой шалашей полудикого народа, было дворцом Гардрады норвежского. Настоящими дворцами его были, в сущности, палубы его военных судов.
Сквозь мелкие оконные сетки деревянного дома мелькал слабый огонь. Над крышей вился дым, а из палаты, находившейся с другой стороны дома, долетали нестройные звуки шумного пира. Глубокая .тишина воздуха и спокойное небо, усеянное яркими звездами, служили резкой противоположностью этому человеческому, буйному ликованию. Эта северная ночь была почти так же светла, как полдень золотого юга, но гораздо величественнее в своем безмятежном спокойствии.
На столе под широким навесом стояла громадная чаша березового дерева, оправленная в серебро и наполненная крепким вином, и два рога, объем которых соответствовал силам людей того времени. Два собеседника не обращали внимания на холод, так как были одеты в медвежьи шкуры.
Эти два собеседника были Гардрада и граф Тостиг. Первый встал со скамьи, очевидно взволнованный и вышел на скалу, освещенную серебристыми лучами месяца. В эти минуты он напоминал героев давно минувших веков, Гарольд Гардрада был выше всех людей нового века, именно в пять норвежских локтей *. Но несмотря на это, в его телосложении не замечалось несоразмерностей и той неуклюжести, которой отличаются все люди ненормально высокого роста. Он был сложен; напротив, удивительно пропорционально и отличался самой благородной осанкой. Единственный недостаток, замеченный в нем летописцем, заключался в том, что руки и ноги его были слишком велики, хотя и красивой формы **.
-----------------------------------------------------------
* Так как пять древних норвежских локтей равнялись восьми фунтам, то это показание летописца, очевидно, преувеличено. Но вероятно, что Гардрада имел более семи футов роста, потому что Гарольд английский давал ему на могилу семь футов земли, "или сколько потребуется более на его рост, превышающий обыкновенный рост людей".
** У всех скандинавских племен были маленькие руки и ноги. Один ученый антикварий заметил, что у древних скандинавских мечей, хранящихся в копенгагенском музее, рукоять так мала, что в них не пройдет рука денди наших времен. Некоторые ученые принимают эту особенность за доказательство восточного происхождения скандинавов.
------------------------------------------------------------
Лицо его могло назваться образцом красоты скандинавского типа: волосы его, прибранные над умным лбом, ниспадали на плечи густыми, шелковистыми, светло-русыми кудрями. Коротенькая борода и длинные усы, тщательно расчесанные, придавали ему особое выражение величия и мужества. Одна бровь его была несколько выше другой, что придавало лукавство его улыбке, но заставляло его казаться особенно суровым в серьезную минуту.
Итак, Гарольд Гардрада стоял и смотрел на картину необъятного моря, Тостиг наблюдал за ним молча из-под навеса, потом встал и подошел к нему.
- Почему слова мои взволновали тебя, король? - спросил он его.
- Разве слова должны усыплять человека? - возразил Гарольд.
- Мне люб такой ответ, - проговорил граф Тостиг, - мне приятно смотреть, как ты теперь любуешься своими кораблями. Да и странно бы было, если 6 человек, убивший столько лет на покорение ничтожного Датского королевства, стал бы вдруг колебаться, когда речь идет о власти над Англией.
- А я, видишь, колеблюсь именно потому, что баловень судьбы не должен искушать ее долготерпения, я выдержал восемнадцать кровопролитных битв в сарацинской земле, но еще никогда не встречали неудачи! Ветер не может дуть все с одной стороны... а счастье - тот же ветер!
- Стыдись, Гарольд Гардрада! - воскликнул пылко Тостиг. - Хороший кормчий проведет корабль в пристань и не поддастся буре. А бесстрашное сердце приковывает счастье. Все народы твердят, что на севере не было подобного тебе. Неужели же ты довольствуешься лаврами, пожатыми тобой в лета цветущей молодости?
- Тебе не обольстить меня подобными речами, - отвечал король, обладавший осторожным и обширным умом, - докажи мне сначала верность успеха, как ты сделал бы это относительно боязливого старика. Правитель должен быть рассудителен, как старик в то время, как задумывает совершить важный шаг!
Тостиг невозмутимо обнаружил ему все слабые стороны родного государства: казну, истощенную безрассудной расточительностью короля Эдуарда. Страну, не имеющую никаких укреплений даже на главных пунктах. Народ, сильно изнеженный продолжительным миром и настолько привыкший признавать иго северных победителей, что при первой победе половина народонаселения стала бы требовать примирения с врагом, как было с Канутом, которому Эдмунд принужден был отдать без протеста полцарства. Тостиг старался представить в преувеличенном виде существовавший еще в Англии страх к скандинавам и родство нортумбрийцев и восточных англов с норвежцами. Последнее обстоятельство, по словам графа, хотя и не могло удержать обозначенные племена от сопротивления, но гарантировало их при удачном исходе скорое примирение с чужеземным владычеством. Наконец ему удалось воспламенить честолюбие короля замечанием, что герцог норманнский непременно захватит эту богатую добычу, если только Гарольд не упредит его.
Эти доводы Тостига и чувство честолюбия убедили Гардраду, и когда граф замолк, король протянул руку к военным кораблям и произнес решительно:
- Довольно! Ты сумел разрешить все сомнения: мои морские кони полетят по волнам!
ГЛАВА VII
С тех пор как царский скипетр перешел в руки Гарольда, новый властелин Англии увеличил любовь к нему народа. Он был милостив, щедр и всегда справедлив. Он частью отменил, частью же облегчил обременительные подати и налоги, введенные предшественниками, и увеличил жалование своим слугам и ратникам.
Принимая в соображение все это, засвидетельствованное летописцами, мы должны заключить, что Гарольд был разумным, деятельным правителем и старался вообще утвердить свой престол на трех главных опорах королевского трона: сочувствии духовенства, бывшего во вражде с его отцом Годвином, любви к себе народа и военном могуществе своего государства, о котором не думал и вовсе не заботился Эдуард Исповедник.
Гарольд оказывал молодому Этелингу такой почет, каким этот принц не пользовался прежде: он окружил его чисто царской роскошью и, наделяя его богатыми поместьями, старался возвысить его даже в нравственном отношении и притом уничтожить последствия его дурного воспитания: возвышенная душа Гарольда была абсолютно чужда низкого чувства зависти. Он поощрял иностранных купцов, давая им разные привилегии, и позволил норманнам мирно владеть своим имуществом, приобретенным в Англии. "Одним словом, - говорит англонорманнский летописец, - в ней еще не было человека умнее Гарольда, бесстрашнее в сражении, сведущее в законодательстве, более совершенного во всех отношениях!".
С этого времени кончается частная жизнь Гарольда. Любовь, со всем своим очарованием, погибла для него. Он признавал себя уже не отдельной личностью, а олицетворением Англии. Его власть и ее свобода должны были отныне жить и пасть нераздельно.