-- Если жизнь -- это сон, то получается, что Христос воплотился призрачно, во сне. Так ведь?
-- Получается, -- сказал я.
-- Никогда не соглашайся с этим, а не то утратишь защиту, -- веско сказал Папа.
-- Понял. Я не буду соглашаться. Жизнь -- не сон. Потому что Христос.
Тут я вспомнил про Волка.
-- А ведь мы же в сказке живем... Мы же не на самом деле, мы же призрачные.
-- Мы в сказке. А Христос -- на самом деле.
Я задумался и в другой раз спросил его:
-- Получается, для нас нету разницы между белой магией и черной? Раз мы живем в сказке... Как во сне, получается. Мы же вымышленные? Так, что ли, получается?
-- Получается, -- сказал Папа задумчиво. И дальше -- провал в памяти.
Моя мама
Как видите, привкус и атмосфера безумия в моей судьбе -- с глубокого детства. Потому если рядом со мной кто-то порой сходит с ума, это только естественно.
Сейчас я вообще думаю, что транс -- это понятие относительное. Вот сидят рядом два человека -- один вождь племени Мумба-юмба, а другой бомж из деревни Митино. И хотя глаза их смотрят на одно и то же, уши слушают одно и то же -- однако видят и слышат они совсем разное. По-разному осознают ситуацию. Как сказал бы мой знакомый чудак-материалист, воображают они каждый свое. Вопрос: кто из них в трансе? Да оба.
Теперь-то я понял, что мы только воображаем, что знаем мир вокруг себя. Наше сознание -- это воображение. И когда у другого человека воображение другое, мы говорим, что он в трансе. В поверхностном.
Но на самом деле мы все в трансе, потому что какова жизнь на самом деле, за пределами нашего воображения, знает только Бог. Свободны от транса только святые, которым открыта Истина. Все прочие -- в трансе. Я знаю, что многие со мной не согласятся -- многие ведь полагают, что им ведома истина. Но не хочу спорить, так как слишком уж много разных мнений по вопросу о "поверхностном трансе". Так же много, как и мнений об Истине.
Что касается ГЛУБОКОГО транса -- тут все гораздо проще!
Я не раз видел свою Маму в глубоком трансе. Она была... скажем игривая, веселая и бесшабашная. Мне было бы с ней, пожалуй, весело, если бы не было страшно. Она казалась слишком уж искренней, слишком уж непосредственной -- он этого возникала непредсказуемость, привкус опасности. Азарт. Но Мама и азарт -- это вещи несовместные. Мама в глубоком трансе была похожа на добрую колдунью, на сказочную волшебницу... боюсь сказать, что на ведьму. Пугал меня ее взгляд. Глаза выдают транс. Папа говорил, что в глубоком трансе видят не глазами, а "шестым чувством". Глаза у Мамы были пустые. Впрочем, Папа научил меня не пугаться таких вещей. Он вел меня аккуратно, за ручку, как учат ходить малыша, чтоб не падал лишний раз.
Моя Мама была первым человеком, у которого я начал ВИДЕТЬ бессознательное и помимо всякого транса. Когда Мама была в глубоком трансе, тогда я естественно видел ее бессознательное -- там ничего и не было, кроме бессознательного. Сознания-то нету. А заметить его присутствие в нормальном человеческом состоянии, когда все заслонено человеческим "я", не так-то просто. Надо к этому привыкнуть. Для того-то Папа, наверное, иногда и вводил Маму в глубокий транс в моем присутствии, чтобы я с ним познакомился.
Привыкнув к ее гению, пока она бывала в трансе, я начал замечать, опознавать слабые его проблески в ее нормальном обыденном состоянии. Нет-нет, да и промелькнет что-то знакомое... "гениальное". И наконец, однажды я научился по-настоящему ВИДЕТЬ.
Мой Папа меня и научил. Как? Он дождался подходящего случая, и просто назвал словами то, что я и так видел. Мы многое видим, но не умеем определить и оттого забываем. В сущности, я и сам видел, что мамина обида на Папу никогда не бывает настоящей, хотя ей-то самой она кажется настоящей. Она не обижается, а воображает, будто обижается. На самом-то деле она его любит, и ей нравится, когда он ее вводит в транс.
Но Мама не хотела себе в этом признаться. И потому была вынуждена время от времени обижаться. Я это знал всегда, я это просто ВИДЕЛ, только не умел назвать. Папа меня научил называть такие вещи.
Дело было так.
Однажды Мама долго жаловалась мне на свою судьбу, и говорила, как она устала, и просила у меня прощения за то, что не может нормально жить с моим отцом. Я утешал ее как умел, и прощал, и вообще говорил все, что полагалось говорить в такой ситуации хорошему ребенку. Я переживал, и даже поплакал. Как-то меня на этот раз глубоко все огорчило. И вот даже потом, когда я передал весь этот разговор Папе, я снова прослезился.
И Папа меня утешил. Глянув на меня, он сказал просто: