Вдруг раздается протяжный, извивающийся, пронзительный звук, не принадлежащий ни человеку, ни музыкальному инструменту; какое-то неземное завывание, совсем даже не голос и не звук. Из темного угла, куда не доходит свет лучины, выскакивает полуголый шаман. Босиком, с бахромой разноцветных лоскутков на пальцах ног, на щиколотках браслеты с бубенцами. Вокруг талии, на запястьях и в ушах погремушки из птичьих костей и звериных зубов. Из каждой ноздри торчит по медвежьему клыку. У пояса маленький голосистый барабан. На лоснящемся от мазей торсе видны все до единой капельки пота — свидетельство усердия — для богов.
Начинается камлание. Призывая духов, шаман взмахивает руками, резко трясет головой — не то… Нет, и это не то! Теперь, кажется, путь нащупан верно. С его лица исчезают следы дурмана. Он прыгает с ноги на ногу, слегка касаясь барабана. Движения становятся неистовее, но в то же время отчетливее. Одна рука направлена на нос, другая ребром на шею.
— Глупость, чушь! — бормочет старик рядом со мной. Предупреждая мой безмолвный вопрос, он поясняет: — Чтобы избавиться от насморка, лучше всего отрубить голову.
По мере того как растет ранг вызываемых духов и сложность зашедших в тупик отношений между простыми смертными, гримасы шамана становятся все выразительнее, движения почтительнее, танец неистовее. Дикие телодвижения сопровождаются вращением глаз и исторгаемыми со дна души утробными охами.
— Глупец! Чушь! — произносит старик во всеуслышанье.
Танец становится все исступленнее. Глаза шамана готовы лопнуть, словно дождевые пузыри. Пол под ним грязен от пота. Наконец он достигает девятого неба. Но и оттуда он сообщает лишь то, что «неведение — залог вашего знания, и неизвестность — ваша цель. Так что будьте покойны!»
Последняя надежда — на верховного бога. Но силясь вызвать его дух в свой барабан, шаман надрывается. Судорога сводит ему живот, и он переламывается пополам. Крик переходит в клокотание. Он беспомощно валится на грязный пол, и лопнувший барабан отскакивает в сторону. Рухнув как груда обломков, шаман успевает подать какой-то знак, который вполне может сойти за его потусторонний совет: из этого тупика может вывести только мудрость чувств.
— Поди теперь разбери, был он маленький шаман или большой выдумщик, — говорит старик. А старик обращается скорее к себе, чем к кому-нибудь другому: — Теперь уже нет хороших шаманов. Их вялые танцы больше не убеждают. Они не достигают цели.
Мне жаль опечаленного заботой старика. В исчезающем свете гаснущей лучины он кажется еще более желтым и прозрачным…
Покидая чум, я натыкаюсь на деревянную фигурку — идола, вырезанного из корневища, вернее, на его лик, загримированный огнем, немного насмешливый, но в целом дружелюбный. Я вытаскиваю идола из мусора и глиняного крошева: найти такое случается не каждый день. Случалось и, наверное, случится еще не раз, что в одиночестве я нечаянно натыкался на истинные вещи, мимо которых, не замечая, прошел бы в толпе, а если бы и заметил, то не разглядел бы сути. Да что там, может, и разглядел бы, но не стал бы брать, предвидя доброжелательную, понимающую усмешку. Теперь же, будучи один, я подбираю не стыдясь; счищаю грязь рукавом, слюнявлю, вытираю, возвращаю идолу слух и зрение, прочищая хворостинкой глаза и уши. Теперь идол не так насмешлив.
Выходя из чума — наполовину перешагнув границу света и тени, я прощаюсь со старейшиной. По обычаю я должен ему что-нибудь подарить. Шаря по карманам, соображаю, что бы такое найти, с чем бы и расстаться не жалко, и выглядело бы достойно… Табачный сор, спички, большой, как парус, носовой платок с красными цветами… Наконец нахожу в уголке кармана часы с перекрученной пружиной. Вешаю их за ремешок на трухлявый сук около дверей. Объединяя таким образом живой обычай древности с дремлющей современностью. На этом мой запоздалый интерес к чуму исчерпывается.
Красочная тишина тайги врывается в мою обнаженную душу, и та снова распускается зеленью. Обживаюсь рядом со всем живым. С пеньем птиц и журчаньем воды. Рядом с высоким, с безмерным, но не высокомерным. С надеждой, которая сливается с желанием: быть не каменным столпом, а перекатышем. Пойти на дно — стать рыбой, ударив хвостом по поверхности. Быть деревом, но никогда, ни в кои веки не топором, обманутым своей ритуальной ролью. Желания, которые порой столь же напрасны, как выпавший над морем дождь, предназначенный для иссохшей земли. Но мне не на что жаловаться, незачем ломать голову. Можно сломать шею. Каждому однажды суждено ступить на свою единственную тропу, может быть и последнюю. Дорога, та может вывести многих одновременно. И наверняка тут появятся дороги и придут многие. Но другие… Я трогаюсь в путь. Шагаю, собаки далеко впереди, брюхастые олени, словно ходячие бочки, позади.