— Это же нельзя будет есть! — вскричал Поль Мёрис.
Вдруг волосы на голове у Дюма встали дыбом, когда он понял, что Делакруа принимает в расчёт не вкус продуктов, а только их цвет!
Сковорода для него стала холстом, он — рисовал! Все склонились над печью и с изумлением увидали, что на сковороде вырисовывается пейзаж. В пустыне цвета яичного желтка и шафрана лев отбивался от копыт дикой лошади, выложенной из кусочков сарделек. Все разглядели оазис, образованный из петрушки; небо расцвечивал закат из красной томатной пасты.
— Невероятно! — прошептал Готье. — Никогда материалы, совершенно для этого непригодные, художник не превращал в произведение искусства!
— Снимите яичницу с огня! — взревел Дюма, когда со сковороды потянулась струйка едкого дыма.
— Нужно добавить коричневого, чтобы подчеркнуть крутизну холма, — не поднимая головы, заметил Делакруа.
— Это великолепно, Эжен, — восхитился Дюма.
Однако Мёрис, схватив ручку сковороды, вывалил огромную яичницу на большое блюдо и сказал:
— Приступайте, ребятки, сейчас мы узнаем, какое ощущение испытываешь, поедая Сикстинскую Мадонну.
Но Делакруа, простирая руки над яичницей, объявил:
— Она слишком удалась. Есть её мы не будем.
— Но мы голодны! — возразил Мёрис.
И, невзирая на ярость Делакруа, поддержанного Готье, Дюма стал раздавать громадные порции этой необыкновенной яичницы.
— Сплошное объедение! — хором закричали все.
— Двойной шедевр, — согласился Дюма. — Вы — первый художник, который заслуживает почётной премии одновременно и в салоне, и на кухне.
— Почему вы не едите? — спросил Мёрис художника.
— Я не голоден, — угрюмо ответил Делакруа.
— Ах, полно, дорогой мой, не сердитесь на нас! — с нежностью воскликнул Дюма.
— Ладно, но представьте себе, если кто-нибудь вздумал бы съесть одну из ваших рукописей?
— Не будьте смешны, — вмешался Готье. — Кое-какие из тех рукописей, что мы стряпаем, совершенно несъедобны.
В конце концов Делакруа дал убедить себя и отведал яичницы. Всё-таки он добился своего: покончил с вечной болтовнёй Дюма и привлёк к себе всеобщее внимание.
История с яичницей обошла весь Париж; одни объявляли её правдивой; другие утверждали, будто приготовившим её художником был не Делакруа, а Жаден[34], специалист по портретам собак. Именно Жаден, о чём много раз сообщали газеты, должен был сопровождать Дюма в поездке на Сицилию, рассказ о которой писатель обещал директору одной ежедневной газеты.
В последнюю минуту что-то помешало Жадену, и Дюма уехал один. Тем не менее, когда очерки начали печататься, в них вместе с Дюма на Сицилии оказались Жаден и его бульдог Милорд. Писатель и художник вдвоём осматривали достопримечательности, спорили об истории и географии, совершали восхождения на Этну, и с ними происходили всевозможные приключения из-за проделок здорового бульдога Милорда.
В итоге всего этого, когда Жаден в Париже, выведя на прогулку своего пса, встретил друга, тот раскланялся с ним, но, сразу же извинившись, сказал:
— Простите, я принял вас за Жадена. Здравствуйте, сударь.
— Но я и есть Жаден.
— Неужели? Но я имел в виду художника Жадена.
— Я — художник Жаден.
— Возможно, только я хотел сказать — не маляр, а художник-артист.
— Это я художник Жаден, чёрт побери!
— Не сомневаюсь, что вы тоже художник, но я говорю о том артисте, который уехал на Сицилию с Дюма, чьи фельетоны читаю каждый день. Извините, пожалуйста, сударь.
Кипя от возмущения, Жаден останавливал на улицах людей и обращался к ним:
— Ведь я — художник Жаден? Здесь нет ошибки, правда?
Но люди с насмешкой ему отвечали:
— Вам только остаётся и вашего бульдога назвать Милорд!
Дело зашло так далеко, что вмешалась полиция, газеты предупредили читателей о появлении самозванца, который утверждает, будто его зовут Жаден и будто он рисует собак.
Когда Дюма наконец возвратился в Париж, Жаден заметил, что и он снова стал самим собой. Друзья опять начали захаживать к нему и рассказывали о лже-Жадене, внезапно исчезнувшем.
Свой гнев Жаден сдерживал до того дня, пока не встретил на улице Дюма.
— Вы отняли у меня четыре месяца жизни! — сердито воскликнул он. — Вы писали, будто я вместе с вами путешествую по Сицилии, и люди отказывались верить, что я в Париже!