Миллиарды смертных просто дышат. Но многие ли из них действительно живут? Подражать другим равносильно тому, что человек не более живой, чем слово «idem»[47]. Чтобы оставаться живым, надо быть самим собой, а для этого требуется мужество. Мужество принимать неудачу, создавать себе врагов, признавать собственные недостатки и ошибки.
Дюма стал самим собой не сразу. Он лишь со временем понял, что мир состоит из людей, пытающихся навязать вам однообразие, которому они сами покоряются. Именно потому, что люди задыхаются от этого, они страстно желают, чтобы вы задыхались вместе с ними.
Стремясь ускользнуть от бремени однообразия, Дюма попал под иго инакомыслия. Желая стать поэтом, он очень старался всеми способами не быть похожим на буржуа. Когда погиб Байрон, Дюма облачился в траур и в таком виде явился в контору, где он клеил конверты, бормоча при этом латинские и немецкие стихи.
В то время у людей искусства вошло в моду собираться в мрачных трактирах, чтобы лакомиться там макаронами. В одном таком трактире Дюма убедился, что ему решительно не по вкусу эти похожие на мокрое бельё изделия из теста, не полностью заливаемые острым соусом. В ту минуту он не посмел себе в этом признаться, но по сему поводу понял, что нонконформисты суть единственный вид хорошо организованных конформистов, ибо они предлагают бунтарям другую, более маленькую и шикарную тюрьму, где те наслаждаются пресловутой иллюзией свободы.
Но какую бурю вызвал Дюма, когда публично отрёкся от макарон и спагетти! Вся Европа разделилась на сторонников и противников сих мучных изделий, то есть выступала «за» или «против» Дюма. Когда Дюма приезжал в Италию, каждый владелец ресторана приглашал писателя убедиться, что его спагетти — это по-настоящему изысканное блюдо. Когда в Париж приезжали Беллини, Россини, Доницетти[48], то казалось, что они больше были озабочены не постановкой своих новых опер, а тем, чтобы убедить Дюма в превосходном вкусе спагетти.
Джесу Шепарду, американцу со Среднего Запада, встречавшемуся с Дюма в последний год его жизни, писатель сказал:
— Помните, что ваша жизнь принадлежит только вам. Не принимайте ни одно из правил, которых придерживаются другие люди и от которых они сами готовы отречься. Позвольте жизни самой научить вас тем правилам, что созданы именно для вас. Лишь в этом случае вы сможете сказать, когда состаритесь: «Я жил», а не «Я мог бы жить».
Шепард, ставший знаменитым пианистом и певцом, наверное, думал о Дюма, когда перед своей смертью от голода в Лос-Анджелесе написал: «Гений — это не столько способность бесконечно трудиться, сколько дар оставаться молодым».
Дар оставаться молодым! Да, Дюма обладал им, подобно всем тем людям, которые живут по-настоящему, давая свободно развиваться своему характеру, чего бы это им ни стоило.
Однажды Дюма с улыбкой заметил: «Я мог бы иметь самый большой памятник, который когда-либо был воздвигнут в честь писателя, если бы только дал себе труд собирать все те камни, что бросали в меня».
И сколько же в него было брошено камней, особенно после того, как Эжен де Мирекур публично оклеветал писателя, а Дюма не вызвал его на дуэль! Люди, которые импровизируют свою жизнь и следуют лишь собственным правилам, бывают за это и наказаны и вознаграждены.
Дюма не заботился о том, чтобы подбирать камни, которые в него швыряли. Он был слишком занят. Жизнь кипела вокруг него. Он вечно был влюблён. Дюма постоянно возобновлял постановки своих старых пьес и ставил новые; его пьесы переводили и ставили за границей; он неизменно писал новый роман, вёл какой-нибудь новый судебный процесс, без конца создавал новые газеты и журналы...
В последнем случае он сразу же сам писал большую часть публикуемых в них материалов. Как-то раз, в разгар одной из этих самых разных антреприз, Дюма, заметив, что у него в кармане нет ни гроша, чтобы пойти позавтракать, вошёл в кабинет своего коммерческого директора и попросил у него денег.
— У нас здесь не банк, господин Дюма, — ответил тот. — Мы не можем ссужать деньги даже вам.
— Но разве мне ничего не полагается за мои услуги или статьи? — кротко осведомился Дюма.
— Ни сантима. Вам выплачено всё.
— Неужели? Хорошо, подождите секунду, — сказал Дюма.
Он зашёл к себе в кабинет и вернулся с пачкой исписанных листов.
— Я закончил рассказ о моём посещении казацкого царя. Вы можете заплатить мне за него. В нём примерно восемьсот строк.
— С удовольствием, — сказал коммерческий директор и, открыв кассу, отсчитал Дюма деньги.
48