Господин, вложив в книгу вместо закладки свой худой, почти прозрачный палец, ответил:
— Напротив, сударь, для меня нет ничего более противного.
— Но ведь вы читаете эту книгу, а не слушаете пьесу.
— Полно! При чём тут пьеса! Эта книга одна из самых ценных, которую я когда-либо приобретал.
— Я тоже хотел бы купить экземпляр, чтобы подарить моему дяде-аббату, — сказал Дюма. — Однажды на ярмарочном состязании он съел более сотни яиц, и легко съел бы ещё сотню, знай он различные способы их приготовления.
— Мой дорогой друг, книга эта очень редкая и слишком дорогая, чтобы дарить её пожирателю яиц.
— Тогда зачем она нужна?
— Затем, чтобы доставлять наслаждение библиоману. Я вижу, вы даже не знаете, что такое библиоман.
— Не знаю, сударь.
— Так вот, библиоман — это двуногое существо, которое не может купить башмаки себе и своим детям лишь потому, что все деньги тратит на покупку редких книг. Как правило, одет он так бедно, что люди иногда подают ему милостыню, принимая за нищего. Но сей ошибки избегнуть нетрудно, ибо нищий, по крайней мере, хоть изредка моется; у библиомана же времени на подобные пустяки нет.
— Понимаю.
— Нет, не понимаете. Вы поймёте это только тогда, когда узнаете, что эта поваренная книга — эльзевир[65], что она существует всего в восьми экземплярах, а мой — самый редкий из них по причине невероятно больших полей. Теперь понимаете?
— Да, сударь.
— Почему вы говорите «да, сударь», если на самом деле ничего не поняли. Кто такой был Эльзевир?
— Не знаю.
— Было много Эльзевиров — кузены, племянники, сыновья и дяди, — и все они печатали книги в Амстердаме примерно двести лет назад, и надо провести целое исследование, чтобы отличить одного Эльзевира от другого.
— Да, сударь.
— Какого чёрта вы заладили «да, сударь», если ещё ничего не знаете?
— Потому что теперь я кое-что узнал и полагаю, что, если я буду изъясняться вежливо, вы мне, может быть, расскажете ещё что-нибудь.
— Ну-ну, вы не так глупы, молодой человек. И что же вы желали бы узнать?
— Мне хотелось бы понять, почему вы пришли в театр, если не намерены смотреть пьесу.
— Эти невидимые духи меня не интересуют; я с гораздо большим удовольствием посмотрел бы пьесу, где речь шла бы о том, что действительно важно в жизни: о движущей силе пара, аэростатах, поршневом ружье, электричестве, печатном деле, порохе для пушек.
— Значит, вы не верите в вампиров?
— Я не только верю в них, но даже видел их собственными глазами.
— Каким образом? В солнечный микроскоп?
— Нет, лицом к лицу, в Иллирии, на исторической родине вампиров. Там я познакомился с мертвецом, который каждый вечер приходил ужинать с сыном и невесткой. Как-то он сказал: «Теперь ваш черёд прийти ко мне на ужин, на мою могилу». Мы все отправились на кладбище, выкопали его тело; оно было розовое, словно живое. Мы вырвали у него сердце, ещё раздутое от свежей крови, и сунули ему в грудь горящий факел. После этого вампир никогда никому больше не надоедал.
— По-моему, вы знаете всё, — восхитился Дюма. — Может быть, вы объясните мне: почему людям платят за то, чтобы они аплодировали? Я случайно сел рядом с ними, но они выставили меня вон.
— Милый мой мальчик, неужели вы никогда не слышали о клаке? И не знаете, что возникла она в Риме, при Нероне?
— Ах да! И поэтому клакёров называют римлянами?
— Правильно. Но я вам объясню, в чём польза клаки. Представьте себе, что вы пришли в театр в холодную и дождливую погоду; ноги у вас промокли, вы боитесь подхватить насморк и жалеете, что не остались дома, у камина. Актёры напрасно стараются, им никак не удаётся вас разогреть. И здесь за дело берётся клака; она создаёт искусственный восторг, который немедленно захватывает и вас. Забыв о дурной погоде, вы проводите приятный вечер, что идёт на пользу вам, актёрам, автору пьесы и театру.
— Понимаю, — ответил Дюма.
— Нет, ещё не понимаете, ибо там, где нет клаки, есть кое-что похуже.
— Что же?
— Клика. Да, в театре бывает либо клика, либо клака, но я предпочитаю честную клаку бесчестной клике, ибо клика способна идти против общественного мнения и может создавать дурной вкус в публике, тогда как клака ограничивается возбуждением зрителей. Ни одна клака не осмелится аплодировать пьесе, если публика желает её освистать.
— По-моему, я начинаю понимать, — заметил Дюма.
65