«Как работает Дюма? — вопрошал Касаньяк. — Очень просто. Он грабит, ворует. Ему не нужно перо: с него хватает ножниц».
Возмущённый Дюма ходил повсюду, повторяя:
— Это же чудовищно! Таким способом можно доказать, что любой человек, написавший двадцать или тридцать пьес, украл определённое количество сцен, ибо писатель не один на свете, и не существует ни одной стороны в поведении человека, которая до него не была изображена в огромной массе литературы. В сходных ситуациях люди реагируют одинаково и говорят почти одними и теми же словами.
Друзья сочли своим долгом объяснить Дюма, что на карту поставлена его честь, и он обязан её защищать.
— Моя честь? — удивлённо спросил Дюма.
— Да! Приведённая Касаньяком сцена из Шиллера — это почти слово в слово сцена из вашего «Генриха III».
— Возможно, — возразил Дюма. — Но если эта сцена хороша в пьесе Шиллера, почему она должна быть плохой в моей? Может быть, она лучше, ибо моя пьеса лучше пьесы Шиллера.
Кто другой, кроме Дюма, посмел бы признаться в этих вопиющих «кражах»? Однако в присутствии многих он восклицал:
— К чему говорить о кражах? Разве говорят, что Александр Великий обокрал Грецию или Индию? Разве говорят, что Рим обобрал Египет? Если я беру что-либо, я не ворую: я завоёвываю, аннексирую!
Эта «победа» и эта «аннексия» вошли в арго Парижа. Много месяцев подряд никто больше не употреблял слово «украсть». Вор лишь признавался судье в том, что он «аннексировал» чужие золотые часы.
На бульварах все говорили о Дюма: «Этот человек себя дискредитировал. Он должен либо вызвать Касаньяка на дуэль, либо больше никогда не показываться в Париже».
Но Касаньяк был известен как первоклассный стрелок, одинаково метко стреляющий с обеих рук. Одни, уверенные в том, что Дюма швырнёт перчатку в лицо Касаньяку, трепетали за жизнь писателя; другие усмехались, будучи уверены в том, что если между ними и состоится дуэль, то закончится она ничем. Потом прошёл слух, будто Дюма не вызывает Касаньяка на дуэль лишь потому, что он убедился в несамостоятельной роли последнего. Касаньяк оказался всего лишь марионеткой Виктора Гюго, который и устроил его в «Деба». Тогда все предположили, что Дюма вызовет на дуэль прославленного поэта. Но время шло, а ничего не происходило. И «хорошо осведомленные» люди стали утверждать, будто Дюма пришёл к Виктору Гюго и сказал:
— Виктор, я никогда не сделал бы с вами ничего подобного!
— Мой дорогой Дюма, вы не представляете себе, что было написано в этой статье, пока я её не смягчил.
— И вы ограничились смягчением? Почему вы её не уничтожили? — вскричал Дюма.
— Я распорядился не печатать статью, но меня не послушали; поверьте, это просто оплошность.
— Виктор, — продолжал Дюма, — люди утверждают, будто вы мне завидуете. Скажите, что это неправда.
— Да нет, правда. Я завидую вашей популярности.
— Неужели? Значит, верно, что в вашей «Лукреции Борджа» вы подражали моей «Нельской башне»?
— Я старался, мой дорогой Александр.
— Значит, всё, что говорят люди, правда? — задыхаясь от негодования, воскликнул Дюма.
— Да, но я уверен, что кое о чём они не говорят.
— О чём же именно? — спросил Дюма.
— Они не говорят о том, что и вы завидуете мне, — ответил Гюго.
— А зачем им говорить об этом? Я не завидую вам.
— Правильно. Но должны бы завидовать, — отпарировал Виктор Гюго.
— Почему?
— Потому что я создал стихи, которые войдут в бессмертие, тогда как вы пока не опубликовали ничего подобного, и непростительно, что вы не завидуете мне. Человек, одарённый вашим талантом, не должен красть чужие сцены. Вы это делаете лишь потому, что хотите пять раз добиться успеха вместо двух. Если бы я думал только о себе, я порвал бы статью Касаньяка и позволил бы вам по-прежнему потакать самым низменным вкусам публики и гоняться за деньгами. Но я думаю о Франции и таланте, который вы растрачиваете, ибо вы изготовляете кассовую пьесу за неделю или за месяц, вместо того чтобы за год создать пьесу великую.
— Вы правы, — немного помолчав, согласился Дюма. — Мне всё даётся слишком легко.
— Остерегайтесь заимствований, соавторства и всех тех приёмов, благодаря которым литература превращается в коммерцию, — продолжал Виктор Гюго. — Ибо сегодня это приносит нам доход, а завтра у нас не остаётся ничего, кроме горьких сожалений.
— Вы преподали мне очень полезный урок, — скромно заметил Дюма. — Вместо того чтобы стремиться стать лучшим, я ограничиваюсь тем, что остаюсь хорошим.