— Вы больны! — воскликнул он.
Растроганная этой неподдельной симпатией, Мари протянула Александру руку и, когда тот её поцеловал, ощутила на ладони слёзы.
— Какой же вы ребёнок! — с улыбкой сказала она.
— О, если бы только я был вашим родственником! — воскликнул Александр.
— И что было бы? Что вы тогда сделали бы?
— Я имел бы право заставить вас изменить жизнь, помешать вам убивать себя.
— Бросьте! Мне необходимо развлекаться! — возразила Мари. — Я не могу спать. Значит, мне остаётся такая жизнь. Кстати, что случится, если одной женщиной вроде меня будет больше или меньше? Можете быть уверены, что уже ждёт другая, чтобы занять моё место.
— Если бы вы знали, как я вас люблю, — сказал Александр, — вы не говорили бы этих слов, которые ранят мне сердце.
— С любовью надо покончить сразу, — возразила Мари. — Я не могу позволить ни вам, ни кому-либо другому влюбиться в меня.
— Но вы не в силах этому помешать.
— Это необходимо сделать.
— Почему?
— Вы богаты? Вы способны тратить на меня сто тысяч франков в год?
— Сто тысяч! — воскликнул Александр.
— Столько я трачу. Мне нравится роскошь... Вы сами могли убедиться в этом. Какую часть из моих расходов вы можете на себя взять?
— Совсем незначительную, — ответил Александр.
— Тогда останемся друзьями. Будем болтать, смеяться, веселиться. Но больше не будем говорить о любви.
— Но граф, разумеется, не может быть вашей любовью, — пробормотал он.
— Конечно, но граф нежный и ласковый; он богат; я его уважаю, вот, пожалуй, и всё. Если вы станете моим любовником, то ведь совсем скоро начнёте меня ревновать. Тогда вы создадите мне трудности, которые поставят под угрозу мои сто тысяч франков в год. Я не хочу этого.
Подобно утопающему, зовущему на помощь, Александр поведал Мари о том впечатлении, какое она произвела на него в то мгновение, когда он впервые увидел её на площади Биржи, и о том, как бережно хранит он её образ в своём сердце.
— Умоляю вас, не отталкивайте меня! — воскликнул он и, посмев обнять Мари, ощутил лёгкость и гибкость её почти невесомого тела.
— Значит, вы меня действительно любите? — спросила она.
— Безнадёжно, клянусь вам.
— Любите настолько, что не будете выпытывать всё о прошлом, настоящем и будущем своей любовницы, как это делают другие мужчины?
Александр пообещал Мари не делать этого.
— В таком случае, мы увидимся, — пообещала Мари.
— Когда?
— Когда этот цветок станет белым, — ответила Мари, вставляя ему в петлицу фрака красную камелию, которую вынула из букета, лежавшего на ночном столике.
— Когда камелия станет белой?
— Завтра вечером, от одиннадцати до полуночи. Ну а теперь — никому ни слова.
Мари поцеловала Александра, но, перед тем как он с ней расстался, спросила:
— Вам не кажется странным, что я так быстро даю вам согласие?
Потом, взяв руку Александра, Мари приложила её к своему сердцу, и он почувствовал, как неистово оно бьётся.
— Я долго не проживу, — прибавила она. — Поэтому я должна спешить жить.
— Не говорите так!
— Почему же? — с улыбкой возразила она. — Мы оба можем быть уверены: чем меньше я проживу, тем дольше вы будете меня любить.
И, не дав ему времени ответить, она запела весёлую песенку и вернулась в гостиную.
Так возникла эта связь, которая представляла собой череду бурных ссор, окончательных разрывов и трогательных примирений.
Когда Мари задавала ему вопрос: «Разве это похоже на ту любовь без ревности, что вы мне обещали?» — Александр молчал, но про себя думал: «Неужели она — та невинность, какую я надеялся обрести?»
Но как чудесны были их примирения! Какие мгновения нежности и страсти переживали они, когда запирались в квартире и им казалось, будто они одни на острове, омываемом южным морем!
И как Александр гордился, когда выезжал с Мари в открытом экипаже или сидел с ней в театральной ложе, к зависти всей «золотой молодёжи». Всегда и повсюду Мари была одета лучше всех женщин; она носила только вещи, исполненные с безукоризненным вкусом; никогда она не надевала дважды ни один туалет. Солгав графу Штакельбергу, что её врач, доктор Корефф, предписал ей в одиночестве провести целый месяц в деревне, Мари прожила с Александром четыре волшебных месяца, хотя ложь ему была так же противна, как тухлятина.