— Какого же чёрта? — недоумевал Людовик. — Она же всё потеряла!
— О, я и сама не могу понять, — улыбнулась королева.
— Я думаю, что теперь мне следует разгромить Максимилиана!
— Разве это так необходимо теперь? Бургундия уже и так разбита на несколько беспомощных маленьких областей.
— Нет, нет, Шарлотта. Я не боюсь Бургундии. Но мне нужен Рейн. Он будет нужен Карлу. Он будет нужен каждому королю, каждому французу.
— Нам не нужна война, Людовик.
— Все знают, что я не хотел войны.
Но порох извлекли из арсеналов, колёса пушек смазали жиром, и армии короля начали двигаться через бургундскую Пикардию к провинции Артуа. Максимилиан сражался яростно, защищая наследство своей юной невесты, но был отброшен от Гвинегаста. Максимилиан не умел вести войны, а его бургундские войска были полностью лишены боевого духа. Его австрийский отец ничем не помогал ему, поскольку не был достаточно осведомлён о текущем положении дел. Принц отдал в залог драгоценности своей жены, поскольку был банкротом. Участились восстания, как это случалось и прежде. Людовик смог отправить французские войска домой. Фландрия также восстала. Из Фландрии Максимилиан бежал в Гельдерланд. И Гельдерланд восстал. Людовик же находился в крепости Плесси-ле-Тур и мрачно усмехался. Ему удалось погрузить Нидерланды в пучину хаоса.
В то время как Нидерланды распались, Людовик обратил своё пристальное внимание на укрепление порядка во Франции. Ему стало известно, что один из его судей отрезал уши парижскому еврею, которого подозревали в подделке монет. В Провансе за такое же преступление человеку прокололи язык.
— Почему их наказали по-разному? — спросил король.
Ему объяснили, что в каждой провинции законы различны.
— Почему?
— Потому что они испокон веков отличались.
— Я приказываю наказывать преступников одинаково! Проследите за этим!
Существовал только один способ уравнять наказания. Еврею, которому отрезали уши, прокололи язык, а жителю Прованса, у которого был проколот язык, отрезали ушные раковины. Но деловому королю было недосуг убеждать в справедливости его приказов в каждой из провинций Франции. Он был занят постройкой дорог, мостов, каналов, церквей, улучшал систему постов на границах и усиливал армию. Чтобы не было несправедливости в будущем, он приказал собрать Единый свод всех французских законов, согласовать один с другим, освободить от ненужных оговорок и дополнений и разослать по одному экземпляру каждому судье в стране.
Университетские профессора, которым он приказал собрать воедино все законы, отвечали, что только лишь переписка всех законов займёт годы.
— Тогда печатайте их! — У него уже был один печатник, и теперь король послал в Италию и Германию за печатниками.
Также как прядильщики, стеклодувы и изготовители керамики, печатники устремились во Францию, привлечённые большими заработками, ведь король обеспечивал многие отрасли промышленности. Но при создании Свода законов обнаружилось ещё несколько затруднений. Не хватало профессоров, которые знали философию. Профессора жаловались королю, что он заставляет их лезть из кожи вон.
— Я не понимаю философии, — говорил король, — и я не думаю, что кто-нибудь способен её понять. Прекратите вообще преподавание философии, пока не закончите мой Свод. Это даст вам много времени.
К изумлению всей Европы, великие французские университеты стали на некоторое время единственными центрами обучения в Европе, где была запрещена философия. На всякие доводы король отвечал:
— Моему сыну будут нужны законы, чёткие и ясные законы, когда он начнёт правление.
Дофин тем временем оставался всё ещё на первой строчке Цезаря. Король заметил новый тревожный признак. Он торопился всю свою жизнь, он вынужден торопиться и теперь. Он давал время профессорам, и он просил Бога дать ему времени.
Без какой-либо видимой причины и без каких-либо ощутимых последствий, кроме собственного страха перед приступом, Людовик стал страдать необъяснимыми приступами головокружения. Ему также казалось, что предметы выглядят по-другому, если смотреть на них правым глазом, а звуки приглушаются, если слушать правым ухом. Он никогда не открывал свою болезнь королеве, и теперь его гордость не позволяла поведать это никому, кроме Оливье. Тот, кстати, не был лишён ни графства, ни доходов Сен-Кантена. Доктор королю сейчас был нужнее, чем когда-либо.