Роза. Дай уже парусину. Я едва на ногах держусь.
Замученные руки, умирающие ноги и яма перед глазами.
Им жалко? Есть большой сын, но он ест. Возьми ты парусину и намочи. Разве для моих рук выжать из нее воду?
Мирон. Вот покушаю и сделаю.
Шмиль (говорит в нос). Сядьте же, Роза. Что вы всегда торопитесь? Говорят же вам, что сделают.
Роза. А я не хочу. У нас разве их сердца? Мне ведь его жалко. Каждой косточки Мирона мне жалко. Вот мой Михель еще в солдатах. Оторвали бедненького от жены, от детей. Война уже кончилась, а он все еще где-то пропадает. Жена и дети умирают с голоду, лежат на наших плечах. А кто плачет по ночам? Мать!.. Они могут быть только… демократами…
Бетя (возвращается). Теперь клейстер хорош. Если меня не будут отрывать от работы, то я через два часа кончу. Который час? (Садится.) Спина ноет так, что не могу и разогнуться.
Роза. Но я все-таки не могу тебе помочь. Я не понимаю этой работы. И руки дрожат. Возьму картон в руки и так его верчу, и так, – что я могу понять?
Бетя. Тебя никто не просит.
Эрш. Ну иди же. Ты только намочи парусину, а я ее уже сам выжму.
Роза медленно, шаркая, выходит.
Бетя (работает). Сегодня забастовали на чайной и на пробочном заводе. Хотела бы знать, когда уже это начнется и у нас? Никогда не начнется. Разве наши девушки люди? Это скот. Кажется, я раньше поседею, чем наши сделаются сознательными.
Эрш. Попросил бы тебя не рассказывать о забастовках. Не хочу слушать в моем доме озабастовках. Они у меня уже вот где сидят. Пусть делают что хотят, лишь бы я не знал этого. Ты смеешься, Мирон? Работаешь и умираешь с голоду, но что будет, когда и работать перестанете? Спасибо Гросману за шубу. Мы еще им только и держимся.
Мирон. Перестань, отец. Дай ей рассказать. Ты уже пожил, а мы только начинаем… Разве речь идет только о нас, о ней, о тебе или обо мне? Речь идет обо всем рабочем классе, о счастье всего народа. Разве ты не видишь и не понимаешь, что кругом происходит? (Продолжает есть.)
Эрш. Понимаешь? Понимаю!.. У меня еще столько ума, сколько у тебя. Ну а если я боюсь? Кого я боюсь? Я боюсь чертей. Все это пахнет чертями. Кто-кто, а евреи заплатят-таки кровью за эти забастовки, за эти революции… Их-то бросят на костер… А твоя жизнь не в опасности?.. Я ведь из-за тебя по ночам не сплю…
Мирон. Убивают же других. Чем я дороже? Зато отдам жизнь за рабочий класс.
Эрш. Так я пойду танцевать, что за рабочий класс. Ты хорошо сказал. А что вернет мне за сына рабочий класс? Я ему плюну своей кровью в лицо. Что вернет? Его кости? Но если бы ты шел своим путем, как шел я, то ты не братался бы с русскими, зарабатывал, и было бы хорошо и тебе и нам.
Шмиль. Ай-ай-ай, Эрш! Вот тут уже вы говорите криво. Вы прошлись, как хромой.
Мирон (встает). В нашей борьбе нет ни русских, ни евреев, а есть рабочие и эксплуататоры.
Эрш (Шмилю). Что значит – криво, Шмиль? Покажите не криво. Мы разве не работали, не мучились и не мучаемся? Но покажите, когда это было, чтобы мы братались с русскими? Вы братались когда-нибудь с русскими? Слава богу, прожили больше пятидесяти лет и никогда с русскими дел не имели. Действительно, мы покупаем материал у русских или они у нас, живем иногда соседями, говорим им здравствуйте или прощайте, но это ведь не связь? Они живут отдельно и мы отдельно. Что же вы говорите, Шмиль? Ведь вы человек в летах. Может быть, вам еще нравится, что евреи борются с евреями? Что? Конечно, разве есть лучше дело, как сделать нищим богатого еврея? Я не понимаю, кто из нас сумасшедший. А сговариваться с русскими рабочими против еврея тоже хорошо? Это ведь опрокинутый свет! Теперь спрошу вас, что бы вы, Шмиль, сделали на месте Гросмана?
Шмиль. Я бы себя высек.
Эрш (с досадой). Ну вы ведь известный сумасшедший. С вами ведь нельзя разговаривать по-человечески. (Мирону.) Вот я просил за тебя господина Гросмана. Он даже ответить мне не хотел. Он даже от гнева затрясся, когда услышал твое имя. Хорошо ли это, Мирон? Одного заказчика имею, и того ты должен прогнать.
Мирон. Зачем же ты просил? Ты ведь должен знать, что это не люди, а звери. Кто задавил всех нас? Они! Кто сделал всех нас забитыми, испуганными, кто сотни лет высасывал из нас мозг и кровь? Они!.. Ты ведь должен это знать.
Эрш. Если сказать правду, то хозяин и не может быть другим.
Мирон. Мы их выучим, отец. Прошли уже те времена, когда можно было ни за что избивать рабочего, выбрасывать его на улицу, отправлять его в тюрьму, когда хозяину этого хотелось. Нет-нет, отец, я не хотел бы теперь быть на месте Гросмана. Хорошо уже этому магнату, когда приходится подкупать своих рабочих, льстить одним, спаивать других… Но это ему даром не пройдет. Он льет керосин на огонь.