Ах, что же не идет никто? Что же не ведут на допросы? Просто схватили там, в Хилове, сбили с мотоцикла, привезли в Новгород, да сюда вот, в узилище, бросили. И маринуют. Кормят, правда, не худо – каждый день каша ячневая, ягодный кисель, пироги. Спасибо и на том, не сказать, что на сухариках да воде держат.
Но что же дьяк-то не заглядывает? Вину не предъявляет? Велел бы к себе доставить, для беседы, вот там бы Магнус и сказал… заявил бы что-нибудь этакое. Однако ничего не происходило вот уже дня три… да, три дня – завтра четвертый! Не допрашивали, просто мариновали, выдерживали. Приносившие еду дюжие парни-тюремщики ни на какие разговоры не шли, видать, во исполненье приказанного. Вот и томился узник. Главное, о Маше-то ничего не узнал! Где-то она теперь? Здесь же, в Новгороде? Или уже в Москве? В Москве… Вообще-то и его, Магнуса, по идее, в Москву должны были перевезти. Ну да! Вот и ждут оказии. Привезут в столицу – а там уж и всякие разговоры-допросы будут. И тогда…
Откуда-то слева, сбоку, вдруг послышался какой-то скрип или лязг. Крысы? Молодой человек прищурился – плоховато было видно, заглядывающую в маленькое оконце луну вряд ли можно было считать фонарем или лампочкой. Даже на свечку или лучину и то не тянула. Так, общие контуры обозначала, не освещая почти ничего.
– Черт! – кто-то споткнулся о не забранную тюремщиками миску, Арцыбашев оставил ее на полу, у двери.
Миска откатилась куда-то в сторону, и Леонид, громыхнув цепью, сжал кулаки насколько возможно, приготовясь к защите.
– Кто здесь? Предупреждаю – я сейчас же позову стражей!
– Здрав будь, вашество, – тотчас послышался громкий шепот. – Не зови никого, господине. Я просто поприветствовать зашел. Да и так – словцом перекинуться, скучно ведь.
Невидимый в полутьме незнакомец – судя по голосу, вовсе не старый еще мужчина – говорил с хрипотцой и с явным староновгородским выговором, цокал: «перекинуцца», «скуцно». Кто бы это мог быть-то? И… как он вообще сюда попал?
– Думаете, как я здесь оказался? Так тут, в стенке-то, дверца. Незаметная, никто про нее и не знает… а я вот – узнал. В соседнюю темницу ведет, я там казни дожидаюсь второй месяц уже… муторно!
– Понимаю, – осторожно согласился Магнус. – Да кто ж вы такой?
– Михутря я, разбойник, – ночной визитер бросил слова с неожиданным вызовом, гордо – словно выстрелил. – Может, господине, слыхал?
– Не слыхал, – с усмешкой отрезал узник. – Откуда мне, королю, про вас, разбойников, знать?
– Король… – со свистом протянул Михутря. – Значит, не врали… Ваше величество, ежели вам мое общество надоело, так только скажите! Я сразу же и уйду, и больше никогда не пожалую.
– Оставайтесь, – Леонид кивнул с истинно королевской милостью. – Могу даже предложить сесть… вот, хоть на край ложа.
– Ничего, ничего… мы и так, у стены, на корточках.
– Ну, – с любопытством хмыкнул король, – и чем же вы так знамениты?
– С дальних пятин мы, ваше величество, с Нагорного Обонежья, где тракты Архангельский да Вологодский проходят. Там, на Архангельском, и паслися. К купцам – со всем нашим уважением, плати да проезжай. Ну, а кто платить отказывался – с тем разговор короток.
– И большая у вас была шайка?
– Почти триста сабель – банда, – с гордостью ответствовал разбойник. – Я – капитан, плюс два помощника-лейтенанта…
Банда! От этого слов за версту веяло некой европейскостью. Дас банд, по-южнонемецки бант, лента – так именовали отряды наемников-ландскнехтов, профессиональных солдат, нанимавшихся к тому, кто больше платит, и в течение шестнадцатого века почти заменивших собой и дворян и городские ополчения. Ныне, правда, само слово «ландскнехт» понемногу выходило из моды, все чаще говорили – «имперская пехота»… что сути особенно не меняло. Кстати, именно лентами определенного цвета метили себя наемники, чтобы в бою отличать своих – выглядели-то все одинаково.
– Капитан? – король удивленно вскинул брови и перешел на немецкий язык, вернее, на тот его диалект, что был в ходу в Ливонии. – Вы говорите по-немецки?
– Да, ваше величество, – тут же подтвердил Михутря. – А также еще немного знаю фламандский, голландский, английский… Родился я здесь, на Новгородчине, на Архангельском тракте. В голодный год хозяин мой, своеземец Онуфрий, продал меня англичанам, купцам… Три года был юнгой на английском торговом судне, принадлежавшем некоему Джерому Лидси из Плимута. Три года побоев, унижений и той гнусной мерзости, о которой в любом обществе всегда предпочитают молчать. Надоело – ужас, и как-то в Антверпене я сбежал, убив шкипера и капитана. Шатался в порту, воровал, даже попался испанцам… Бежал, познакомился с хорошими парнями, стал гезом… это такие люди, что…